Какое-то время шли молча.
– Хотите… хочешь чаю? – спросила она. – С мятой. У меня примус есть. Здесь недалеко.
– Да я что – не знаю, где школа?
– Ну, так – зайдём?
И он зашёл. В сенях стояло три стола, на каждом на двух кирпичах стоял «очаг» – примус. Жилая комната Иды была небольшой. В одном углу односпальная железная кровать, в другом квадратный столик, на нём ручная швейная машинка «Зингер», возле – три венгерских стула. Недалеко от столика красовался платяной шкаф, что вытеснял привычные сундуки крестьянского быта.
Несмотря на настольную швейную машинку, для чаепития оставалось место, и вскоре на столе появилось печенье, два гранёных стакана и два блюдца. Чай на примусе вскипел быстро. Ида легко находила темы для разговора. Рассказала о себе: в Энгельсе живут брат и родители, без согласия которых вступила в комсомол. И, так как их возмутил её своевольный поступок, она после педучилища попросилась подальше от родительской опеки.
– Нам, работникам образования и культуры, предстоит строить новый мир – начала она, точно делала доклад. – После революции и гражданской войны надо ликвидировать безграмотность. Работы – непочатый край. Так что приходи в клуб, помогай организовывать концерты. Приглашай знакомых и молодежь – ты её знаешь лучше меня.
– Скажу друзьям и знакомым, а дальше – их дело. В организации концертов я тебе не помощник.
В сумерки под предлогом: «Меня потеряли» Пётр поблагодарил хозяйку, поднялся и направился к двери. Ида, не скрывая симпатии, просила её не забывать и заходить в гости. Наедине с девушкой да ещё без предрассудков Пётр был впервые. Взволнованный двухчасовым разговором, он впервые подумал о женитьбе: «Неужто влюбился?..»
– Ты где задержался? – спросила Маргарет.
– На речке, – односложно ответил он.
– Мы поужинали. В летней, на плите, кружка молока и Kraut und Dampfnudel (паровые рулеты с тушёной капустой).
– А с чего такой богатый ужин? У нас же муки нет.
Маргарет объяснила, что соседка, жена бригадира, принесла около пяти килограммов муки – расчёт за платье, которое связала ей Ами.
Главной новостью следующего дня стало свидание Петра с «учительшей». Слухи дошли и до Маргарет, но удивило её не это, а то, что Пётр заговорил о вступлении в комсомол.
– Ты шо? – не сдержавшись в этот раз, стукнул по столу Иоганн. – Мозги растерял? Совесть?! Память деда поганишь!? Забыл, как безбожники загнали его у могилу? Забыл, шо фсё до зёрнышка выгребли? Им, шарлатанам, не по глазам было, шо дети голы и полуголодны!? Ще и дом отобрать удумали – даром, шо кулаками никада не были! Никакого комсомолу – вот и весь мой сказ!
Пётр в оправдание возразил:
– Время такое. Старое порушили, надо новое строить. Без поддержки властей, ну, никак!
– Тю-ю! Ополоумел… Строить с голытьбой?.. С полудурками!? – подключилась Маргарет. – Ну, понравилась учительша, мы ж не против… Она и одевааца, и приметила тя – не дура, значить. А как ня приметить – красивай, работяш-ший, воспитанный. Всем хорош. Приведи-к её – посмотрю, поговорю, оценю…
– Как я её приведу? Мы и виделись-то всего раз, – и, стараясь забыть волнение первого свидания, заставлял себя о ней не думать.
Ида же, в отличие от Петра, забывать о нём не хотела – понимала: он из тех, кого надо завоёвывать. Не дождавшись его в клубе, она недели через две отправилась на мельницу. Седой от мучной пыли, он спустился и тут же велел ей уйти: «А то и сама такой будешь». Она выдвинула ультиматум: «Уйду, если придёшь в клуб». Он обещал. И вечером, когда он, чистый, явился в клуб, возобновила разговор о комсомоле. Провожая её, Пётр в темноте признался, что в комсомол вступать не будет – родители, мол, против.
– Ты что? Всё ещё живёшь по указке родителей? – ударила она по самолюбию.
– Да, живу. И так будет всегда. Я не забуду, как комитетчики загнали в гроб деда, хоть и кулаком он не был. Доводить родителей до смерти не буду! – прозвучало категорично, и Ида поняла: тема комсомола закрыта.
– Ну да, жестокость не забывается, – согласилась она, помолчав.
Он остановился и, глядя ей в лицо, неожиданно спросил:
– Замуж пойдёшь?
– За кого-о? – не отстранилась она.
– За меня.
– Ну, ты даёшь!.. Так прямо?.. Вдруг?..
– Прости, что так… – он податливо притянул её, поцеловал и от тепла чувственных губ потерял ощущение реальности.
– Ты впервые целуешься? – улыбнулась она.
– А что?..
– Губы жёсткие, но… страстные.
– А ты что – и целовалась, и любила?
– И целовалась, и любила. Но это было давно – три года прошло.
– Так ты согласна замуж?
– За тебя согласна.
– Родители хотят посмотреть на тебя.
– Вы что – говорили обо мне?..
– Говорили. Ты с первого раза пришлась мне по сердцу – не верилось, что это возможно.
В новой семье
Комсомольскую свадьбу Мариенталь праздновал впервые. В один из тёплых летних воскресных дней на школьном дворе, где празднично были расставлены украшенные полевыми цветами столы, собиралась молодёжь под звуки духового оркестра. Колхоз выписал Петру пуд муки, и Маргарет напекла много разных вкусностей. Молодые, как и полагалось, – в свадебных нарядах: жених – в чёрном костюме и белой рубашке, невеста в белом платье и фате, но левую грудь каждого украшал свисавший до колен красный бант— символ непримиримости к врагам социалистической революции. Невеста светилась радостью, чего нельзя было сказать о женихе, которого мучило чувство вины. Он с грустью поглядывал на мрачные лица родителей, что, планируя свадьбу по законам и традициям католиков, сидели, словно были не хозяевами, а гостями.
Малограмотный председатель колхоза Теодор Думкопф держал речь, ничем не отличавшуюся от его монотонных на колхозных собраниях докладов, которые никто не слушал.
– Победу нашей красной революцьи будем кряпить трудом и свадьбами, шоб коммунизм победил во всём мире и шоб бедные стали богатыми. Нова жисть требуе новых человеков. Невеста наша грамотна, наработат и новых человеков, – и, устремив после недвусмысленных смешков и жидких аплодисментов взгляд на Петра, продолжил: А вот жаних, малость, того… до колхозу не настроен, но Ида Филиппка не промах, свое возьме, – в таком духе он говорил около часу, повторяя одну и ту же мысль по нескольку раз, но закончил оптимистично: Любитясь во имя светлого соцьялизма, шо приведёть нас к идеяльнай жизне… коммунизму!
После криков «ура» слово взял член правления Конрад Шульц, говоривший также длинно и также ни о чём. Голодные гости жадно вдыхали запах ухи, прятали взгляды, устремлённые на вина, булочки, домашние колбасы, сыры и другие вкусности. Неизвестно, сколько бы продолжалась эта «торжественная часть», если бы Иоганн не остановил словоизлияния, что сдерживали аппетит:
