– Ба, ты не спала?
– Как только дед занёс тя в домик, я свалилась от усталости. Поспала чуток, поднялась, затопила печь, перетёрла немного зерна и настряпала лепёшек. Мама тож поела, но ушла уже на ферму.
– Ты самая хорошая бабушка. Лучше тебя нет в целом мире! Вот вырасту, буду работать и тогда есть хлеб будем от пуза.
Незаметно смахнув слезу, бабушка обняла его:
– Будет время, и есть от пуза будем не только хлеб. Скорей бы войне конец.
Снег таял быстро. Весну Миша наблюдал из окна. Он знал жизнь всех ручейков за окном – как они пробивали себе дорогу; как вымерзали за ночь; как превращались в реки, и тогда по ним корабликами носились прутики, что прибивались водой к бережку.
Маму видел он редко – на работу она уходила, когда он ещё спал, и приходила, когда уже спал. Однажды дед выложил на шесток несколько картофелин, живо взглянул на Мишу, что сидел по обыкновению у окна и вынул из-за пазухи большие галоши.
– Гостинец достал. Таперь во двор выходить мошшь. Ни-чо, шо малость больши, намотам чо-нить, и хорош, – загадочно произнёс он.
* * *
Вечером пришла мама, когда Миша ещё не спал. В кои-то веки семья была в полном сборе, и дед сообщил, что правление командирует его на всё лето в степь спасать мериносов – ценную породу тонкорунных овец. Женщину посылать опасно, а мужиков, кроме него, в колхозе нет. Дед просил дать ему Мишу: «На вольном воздухе малой чуток окрепнет. Будет морозно – обует галоши».
– Ой, пап, не знаю, – засомневалась мама, – а ежли чо случится? Там волков полно.
– И чо – штоль я внука не уберегу?
Дед убеждал маму отпустить мальца в степь. В конце концов, она согласилась, и утром они выехали в темноте. Бычок медленно тянул телегу, не обращая внимания на лёгкие удары и понукания «цоб-цобе». Миша досыпал под теплым боком деда. Проскочили зайцы, пробежала косуля, дед начал беспокойно оглядываться, и Миша проснулся. Телегу трясло, солнце припекало в спину – время приближалось к обеду. В серой степи начинала местами проклёвываться зелень, вдали чернели холмы, голые деревья, а дед всё не переставал беспокойно оглядываться.
Интереса ради оглянулся и Миша. И испугался того, что увидел: степь, которую они проехали, держа путь к черневшим впереди холмам, бесшумно накатывалась ковром зеркально гладкой, блестевшей на солнце воды.
– Деда, нас вода… догоняет, – заволновался он.
– Снег тае. Наводнение началось, – произнёс дед обыденным голосом. – Хдесь, должно, реку прорвало.
– А мы?
– Бычок чуе дорогу – вывезе. Понукать его таперь не надо.
Вода накатилась, обогнала, и телега не то поплыла, не то покатилась. Никем не понукаемый бычок брёл по брюхо в воде, и телегу поднимало-качало, как лодку. Бывало, из-под ног бычка уходила земля; тогда он, теряя опору, начинал плавать.
Ничего подобного Миша раньше не видел – не знал, что бычки умеют плавать. Степь превращалась в море, которому, казалось, не было конца – по ней плыл бычок, телега и они на телеге. Солнце припекало.
– Деда, а если бычок не найдёт дорогу?
– Найдё-ёт.
Дед стоял во весь рост на местами катившейся, местами плывшей телеге и крепко прижимал к себе внука. И чувство страха покинуло Мишу: в детской душе жила уверенность, что дед, талисман и гарант безопасности, не даст им погибнуть! Плыли-катились они весь день. К вечеру, когда солнечный зайчик от воды перестал слепить глаза, бычок вытащил их к холмику с белым домиком, печкой, деревянным полом, колодцем-журавлём и продолговатым жёлобом. Море осталось позади, они были спасены.
К обеду – времени, когда дед пригонял на водопой овец – Миша обязан был наполнять жёлоб водой. Эта взрослая обязанность доставляла ему такое же удовольствие, как знакомство с многочисленными и разнообразными капканами, применение которых он осваивал.
* * *
По возвращению их ждала неприятная новость: в счёт налога председатель колхоза приказал сдать бычка.
– Табе уже семь, – грустно сказала бабушка, – отведи на ферму бычка.
И Миша отвёл. Перед отправкой на мясокомбинат скот сгоняли в длинный загон рядом с конторой, где записывали фамилию владельца и вид живности. Во дворе Мишу встретил мужик.
– Загонишь в загородку, зайдёшь в контору и распишешься, – распорядился он и скрылся за дверью, ёжась от холода.
В загоне мычали коровы и блеяли овцы. Миша отогнал бычка поглубже, погладил его, постоял возле и зашёл в контору.
– Как фамилия? – спросил мужик.
– Хитрова Мария, – ответил Миша.
– Это ты – Мария? – усмехнулся мужик.
– Мария – это мама, а я Михаил. Она работает. Окромя меня, привести больш некому.
– Ну, ладно, – враз стал серьёзным мужик. – Значит, сдаёте бычка?
– Бы-ычка, – вздохнул Миша.
– Распишись.
Миша знал только первую букву фамилии и первую букву своего имени, и там, куда ткнул пальцем мужик, написал печатными буквами две буквы алфавита: ХМ. Вышел из конторы, остановился у загородки и стал выглядывать бычка, чтоб попрощаться. Бычка не было. Решив, что его увели, Миша отправился домой.
Вечером в дверь землянки кто-то начал тыкаться, и Миша с бабушкой притаились, прижавшись друг к другу: жили они на самом краю глухой сибирской деревушки, рядом рыскало много волков. Как только тыкания прекратились, дед решил выйти и посмотреть, что произошло.
– Може, ветром чо прибило.
Его долго не было. Узнать, что случилось, не терпелось теперь и бабушке, она натянула фуфайку и вышла следом. Со двора донеслось её радостное восклицание, но вскоре всё стихло. Нетерпение передалось Мише, однако выходить за бабушкой он не стал – боялся. Время тянулось. На топчане за печкой сидел он, напружинясь, – ждал. Наконец, заиграла щеколда, дверь открылась, и у порога показалась бабушка. Миша уставился на неё с немым вопросом в глазах.
– Ложись. Спи, – наигранно спокойно велела она, – придёт наш деда, никуда не денется.
Утром Миша проснулся от запаха наваристого супа. Всю голодную зиму 1943-го бабушка готовила его по ночам, так что перезимовали почти безбедно. Секрет наваристого супа раскрыли Мише, когда он повзрослел. Оказалось, бычок вырвался из загона, прибежал домой, и бабушка убедила деда не возвращать его в колхоз: по таблице отчётности значилось, что бычка они сдали, а колхоз его принял. И доказательством тому служила роспись Миши – ХМ.
Броня интернационального трио
Личностная ценность деревенского человека определялась отношением к труду – изнуряющему и каждодневному от зари до зари. Так, казалось, жили везде: летом пахали, сеяли, копали, кололи дрова, косили сено – готовились к зиме; зимой топили печи, возились со скотиной, боролись со снегом – ждали весну.
