– Бегом! – приказал лысый.
Пришлось бежать. Лысый бежал впереди.
– Открой! – громко крикнул он, подбежав к вагону.
Галка с ужасом смотрела на нижнюю ступеньку, находящуюся на уровне ее талии. Дверь вагона открылась. Лысый заговорил на чеченском и дал деньги присевшему на корточки проводнику.
Галку схватили под руки и бросили в тамбур, как мешок с картошкой. Чтобы не придавить сына, она извернулась, сильно ударившись боком о пол. Сумка и торба тут же упали рядом. Что-то звякнуло. Это была чужая сетка с двумя литровыми бутылками молока и еще чем-то, завернутым в серую бумагу.
– Мы уважаем твоего покойного отца, – услышала она голос лысого, его плечи возвышались над полом тамбура, – иначе все было бы по-другому. Ты поняла?
Галя кивнула.
– Скажи: «Я поняла».
– Я поняла.
– Не смей больше возвращаться. Поняла?
– Поняла.
Поезд тронулся. Дверь закрыли. Она сидела на полу, прижимая к себе Ромку, и вместо лысого видела свинцовое небо, мечущихся птиц. В неприветливом свете пасмурного утра оно казалось очень знакомым – старинное, добротное, с большими чистыми окнами, оно мало чем отличалось от десятков вокзалов, мимо которых она проезжала за свою короткую жизнь.
Проводник показал место в купе на нижней полке. Предложил за два рубля дополнительную подушку, но Галя отказалась. Когда пошла к нему за чаем, он намекнул, что может дать подушку бесплатно, если она придет к нему в купе на пять минут. И ущипнул за ягодицу. Галя втянула голову в плечи и за тридцать часов дороги больше не брала чай и в туалет ходила с Ромкой на руках.
В серой бумаге был лаваш, козий сыр, ватрушки и яблоки.
Глава 3
2002 год, июль
На самолет они не опоздали, и рейс Харьков – Ростов не задержали.
По дороге в аэропорт Галя попросила таксиста остановиться у магазина «Ведмедик» и купила два шоколадных торта «Делис». Рома уже ждал ее на ступеньках перед входом в здание аэропорта.
На таможенном контроле к Галке неожиданно прицепились:
– У вас нет украшений?
– Нет.
– А кольцо?
– Это серебро.
– Покажите.
Посмотрели, вернули.
– Ваш крест антикварный?
– Не знаю.
– Снимите.
Галя сняла крест, отдала офицеру. Офицер ушел и через несколько минут вернулся:
– Он не представляет никакой ценности. Это весь багаж? – он показал на Ромкин рюкзак и небольшую Галкину сумку.
– Да.
Таможенник порылся в багаже, вернее ручной клади, и отстал.
Они пошли на посадку.
– Мама, почему Яха написала, что ты замужем? Что у меня может быть другое отчество?
Галя пожимает плечами:
– Не знаю. Ты на работе предупредил, что уезжаешь?
– Конечно.
– Это хорошо…
– Как ты думаешь, у отца еще есть дети?
– Конечно, в чеченских семьях обычно много детей.
Она садится у иллюминатора, салон заполнен на две трети. Суета, щелканье дверок багажных полок, приглушенные разговоры, приветствие командира. Гул, натужно урчат двигатели, самолет медленно выезжает на взлетно-посадочную полосу, разгоняется и, круто задрав нос, на два часа покидает землю. Она смотрит в иллюминатор, но ничего не видит – ни облаков, ни синего неба. Она думает только о своих ошибках.
…Каждый человек знает все свои ошибки, и Галка свои тоже знает. Их уже накопилось достаточно, но только одна не дает покоя.
Она знает, почему Яха написала: «…Галя замужем, у нее сейчас другая фамилия, мы не знаем какая…»
Сердцу больно. Господи, как много она отдала бы, чтобы той встречи не было! Ну почему в этой жизни нельзя ничего изменить? Почему?! Ведь это так просто – верните меня в тот день, и я прикушу язык, честное слово!
Но она никогда не вернется в тот день, и слова, сказанные ею с досады и горькой обиды, сгоряча, уже давно живут сами по себе. Уже давно вызванный ими всплеск эмоций по принципу домино повлиял не только на ее жизнь, но и жизнь ее сына, любимого человека, еще чью-то. Не на одну жизнь, а на жизнь десятков, может, даже сотен людей. Эти слова уже обрели форму, цвет, они живут в предметах, зафиксированы в документах. Не будь этих слов, сегодня утром не звонил бы Павленко и она не сидела бы в этом самолете.
Но слова уже сказаны, и все уже сделано. Все эти годы она чувствовала, что поступила неправильно, и чем старше становилась, тем отчетливее понимала это. Она никогда не простит себе тех слов, до последнего вздоха не забудет его взгляд, руку, повисшую в воздухе, неверную походку, коробку с железной дорогой, глухой голос: «Желаю тебе счастья». А ведь можно было выслушать, а потом решать – уходить или нет, запрещать видеться с сыном или нет. Ведь она не спросила сына: ты хочешь видеть папу?
Неужели он сказал бы: «Нет»?
Он сказал бы: «Да!»
Пусть бы они увиделись! О! Это она сейчас так думает, а двадцать лет назад…
Двадцать лет назад, выйдя из вагона Баку – Харьков, Галя поехала в общежитие.
– Ты хочешь забрать вещи? – сухо спросила комендант.
– Нет, я хочу вернуться на свою койку.
– Вернуться?
– Да, я заплатила до третьего ноября.
Комендант осклабилась:
– У меня нет мест.
Не раздумывая, Галя выпалила:
– Пятьдесят рублей с сегодняшнего дня.
Видимо, сумма впечатлила коменданта, и она с ухмылкой сказала:
– Это другой разговор. Твоя койка свободна.
– А что с комиссией?
– Вчера уехала, – она откинулась на спинку, – давай деньги.
– Сейчас.
Легко сказать – сейчас! Она что, на улице найдет полсотни? Галя поднялась в комнату. Соседки дома не было. Оставив Ромку на кровати, она перенесла вещи из кладовки и побежала в детскую кухню. Вернулась, покормила Ромку и, раскладывая вещи по полкам, лихорадочно думала о том, что можно продать прямо сейчас. Она уже все вынула из сумки, оставив там самое ценное: пакет с фотографиями, папину шкатулку, пустой флакончик из-под духов и пуговицу – и вдруг вспомнила, что Салман печатал фотографии на своем фотоувеличителе, они его купили за шестьдесят рублей.
Через полчаса она была в фотолаборатории строительного института.
– Не надо забирать, – сказал завлаб, – приходи и печатай.
– Я не буду печатать, я продам.
– Он никому не нужен.
