И сам не заметил, как дошел до березовой рощи, остановился передохнуть. Глянул вверх, на небо, зажмурился от яркого солнца, потом посмотрел вокруг… Стволы берез жались друг к другу, будто стыдились белой своей наготы. Тянули к солнцу тонкие ветки, просили тепла. Шагнул к одной из берез, огладил ее нежно – терпи, красавица, до весны… Этой весной солнышко пригреет, и хорошо тебе будет. А пока – терпи… Все мы всегда чего-то терпим, так надо, стало быть… Ничего не поделаешь, так надо.
Оставалось обогнуть чуток Синее озеро, а там на взгорке кордон лесника Федора Васильича будет виден. Аккурат к сумеркам управится. У Федора Васильича и заночевать можно, он гостеприимный мужик.
– О-о-о, какой гость ко мне пожаловал… – встретил его Федор Васильич, улыбаясь. – Давненько ты ко мне не наведывался, Иван Палыч! Ты по делу иль просто в гости?
– В гости, Федор Васильич. Я сегодня не при должности, отгул взял. Вот и гуляю себе потихоньку.
– Ну, проходи… Сейчас ужинать будем. А может, и от рюмочки не откажешься?
– Да я ж не пью вроде…
– А я пью? Но уж такая самогонка у моей Клавдии нынче получилась – сама в стакан просится. Да испробуй только, не погнушайся! Понравится, за уши потом не оттащишь!
– Ладно, давай… Гулять так гулять, если такое дело.
Федор Васильич быстро спроворил ужин – выставил на стол блюдо с исходящей паром вареной картошкой, нарезал толстыми кусками сало, принес из погреба квашеную капусту и соленых огурцов. И спохватился тут же:
– О, да у меня и культурная закуска имеется, Иван Палыч! Колбаску копченую сейчас принесу! Она стылая, правда, с холода…
– Не надо колбасу, ну ее к лешему… – махнул рукой Иван, садясь за стол. – Вон у тебя сало какое аппетитное, любую колбасу за пояс заткнет. Тоже твоя Клавдия солила, наверное?
– Не, это я сам… Я к салу ее не допускаю, это мужицких рук дело.
– А самогонка, значит, женских рук дело, так выходит, по-твоему?
– Ну да… Это ж самогонка, она нежной должна быть… Горячей, как баба…
– Да ты поэт, Федор Васильич! И Пушкин такого не придумает, чтобы самогонку с бабой сравнить!
– Ну уж скажешь – поэт… Я ведь полжизни в лесу прожил, а от одиночества не только поэтом станешь, а и писателем, может быть… Клавдия моя ни за что здесь, на кордоне, оставаться со мной не хочет. Говорит, одичать боюсь. А мне, наоборот, хорошо… И без нее обхожусь нормально…
Федор Васильич разлил по граненым стаканчикам самогонку, и они выпили разом и весело захрустели соленым огурчиком. Тут же Федор Васильич налил и по второй, приговаривая:
– Чтоб сразу до сердечной душевности добралась, чтобы не пропала, не найдя дороги! Давай, Иван Палыч, за тебя… Спасибо, что пришел старика проведать…
Иван опрокинул в себя второй стаканчик, снова захрустел огурцом. Почувствовал, как самогон горячо прошелся по желудку, потом сильно ударил в голову, вышибая слезу.
– Ох, крепка, зараза… – крякнул Федор Васильич, тоже отирая ладонью глаза. – Прямо в самую сердцевину шибает, где душенька обитает… Ну ничего, пусть она расслабится малость. Пусть отдохнет. Ей ведь тоже иногда отдых требуется.
– Да уж… – тихо вздохнул Иван. – Очень требуется иногда, ты прав…
– Чего-то больно грустно ты это сейчас сказал, Иван Палыч. У тебя случилось чего, а я и не знаю? Я ж далеко от поселковых новостей живу, мне даже и позвонить нельзя, телефон сигнала не принимает. Все ли у тебя хорошо, все здоровы в семье-то? Слышал, свадьба у дочки вскорости намечается…
– Да передумала она насчет свадьбы, Федор Васильич. Не хочет уже замуж выходить.
– А чего так, интересно?
– Говорит, жениха не любит.
– А чего согласилась тогда, голову парню морочила?
– От страха, наверное…
– А, понял! Испугалась, что больше никто не посватается, что в холостячках останется! Это понятно, что ж… Все девки этого боятся, это понятно. Хотя, смотрю, нынче все девки смелые стали! Мол, не получается замуж, ну и не надо, и одной можно весело жизнь прожить! А в наше время все бабы боялись незамужней-то жизни, да… Если какая не замужем к сроку бабьему оказалась, то считалась уже как бракованная… Ты тоже, наверное, переживаешь из-за дочки-то, Иван Палыч?
– Да я-то нет… А вот Лена, жена моя… У нее даже сердечный приступ случился. Сейчас в больнице под капельницей лежит.
– Ну, чего уж она так? Не надо бы… Всякое в жизни бывает… К тому же Катерина у вас хорошая девка, умная да красивая, все равно одна не останется. Зря твоя Лена так близко к сердцу приняла…
– Так и я еще обидел ее, Федор Васильич, вот в чем дело. Как-то все к одному вышло…
– А ты чем обидел?
– Да я… Я сказал, что другую люблю. Что хочу от нее к этой другой уйти.
– Что, прямо так и сказал, что ли? Ну ты даешь… Да разве бабам такое говорить можно? Конечно, она у тебя после таких слов и хлопнулась в обморок! А как ты хотел, милок? Конечно… А что хоть за баба-то, в которую ты влюбился? Здешняя какая иль нет?
– Не здешняя. Да тут целая история приключилась, Федор Васильич… Отец перед смертью попросил меня к его первой жене съездить, поклон отдать… А у отца, как оказалось, дочка родная есть, о которой он и не знал вовсе. Аней ее зовут… Ну и я… Я влюбился в нее, да так, что теперь не знаю, как дальше жить…
– Понятно… Ну что ж, давай тогда за любовь выпьем. Если такое дело.
– Наливай, Федор Васильич. Выпьем.
Иван лихо опрокинул в себя стаканчик, снова вздохнул тяжело. Федор Васильич глянул на него с прищуром, проговорил тихо:
– А теперь давай я тебе про свою любовь расскажу… Со мной ведь тоже такое было, давно, правда… А помнится так, будто и годы не пробежали… Иль неинтересно тебе, Иван Палыч?
– Почему? Очень даже интересно… Расскажите…
– Ну, слушай тогда… Мне годков тридцать было. Может, и побольше, сейчас уж точно не вспомню. Мы с Клавдией женаты уже были, сын Сашка подрастал, еще под стол пешком ходил. А меня, стало быть, на военные сборы отправили, на три месяца… Тогда ведь желания не спрашивали, звонили из военкомата и приказ давали – в такое-то место к такому-то сроку должен прибыть, и все тут. А я приболел чего-то, но все равно на сборы поехал, потому как не смел ослушаться. Да и поди-ка ослушайся… Будет тебе тогда полный кирдык… Только на место прибыл и сразу в лазарет загремел с прободением язвы, будь она неладна. А в лазарете санитарочка работала, Маней ее звали… Такая тихая, беленькая, румянец на щечках розовый… Халатик на ней белый, шапочка, а под шапочкой косы богатые, русые. И вся она как лазоревый цветок нежный… Вот не поверишь, Иван Палыч, столько лет уж прошло, а вспомнил об этой Манечке, и сердце болью зашлось, заныло, зараза! Так что я тебя понимаю прекрасно, ты не думай… Влюбился я в эту Манечку по самое не могу, и она в меня тоже влюбилась, от моей кровати не отходила почти. Иногда так глянет своими глазищами, как сердце иглой прошьет… Вот, думаю, где мне господь послал счастье-то настоящее… Придется теперь все в своей жизни менять да с Маней судьбу свою связывать! Да, так я и думал поначалу, что ж…
