— Поздно. Я слишком далеко зашел.
— Поздно не бывает. Когда-то я стоял у окна, у которого молился, и думал о смерти, потому что мои грехи невозможно искупить.
— Какие ваши грехи!
— Считать себя величайшим из грешников — форма гордыни.
— Вы напрасно тратите слова. Я верен ему. Он — великий человек.
— «Человек»! Ты сам сказал. А выдает себя за Бога.
— Он способен на то, что невозможно для человека.
— Да, у нас сильный враг. Но ему недолго осталось.
— Он вам враг, не мне.
— Тебе тоже. В том-то и дело! Ты не понимаешь! Он погибнет, и вы все погибнете вместе с ним.
— Пусть. Я уже выбрал.
Какой у меня выбор! Что? Пойти с тобой? Босиком по пустыне? Я — Великий Инквизитор огромной Империи. От таких должностей не отказываются! Вы сами виноваты. Я помню ваш колледж. Эти бесконечные соревнования классов, эти списки лучших учеников. Как я радовался, когда попадал на вершину списка!
Я попал на вершину списка, святой Игнатий! И я с нее не сойду!
Он вздохнул.
— Тогда пошли. Или ты убьешь меня прямо здесь?
— Пошли.
В последнее время вошло в моду оправдывать предателей. Иуда, Брут, Ганелон
[88]… Как можно совершить такое ради денег, карьеры или власти? Тут более благородные причины: самопожертвование, любовь к свободе, даже преданность.
Бред! Все проще и грубее: деньги, карьера, власть. Оправдания придумываем мы сами.
Мы вышли на тюремный двор. Погода прояснилась. По небу неслись облака, и в разрывах сияло солнце. На траве чернела вчерашняя кровь.
— Ты позволишь мне помолиться?
— Да.
Лойола преклонил колени.
— Душа Христова, освяти меня
[89].
Тело Христово, спаси меня.
Кровь Христова, напои меня.
Вода ребра Христова, омой меня,
Страсти Христовы, укрепите меня.
Я достал пистолет, который последнее время всегда носил с собой. Взвел курок. Лойола, казалось, не услышал. Он продолжал, уверенно, страстно:
— О благий Иисусе, услыши меня:
В язвах Твоих сокрой меня.
Не дай мне отлучиться от Тебя.
От лукавого защити меня.
В час смерти моей призови меня,
И повели мне прийти к Тебе,
Дабы со святыми Твоими восхвалять Тебя
Во веки веков. Аминь.
В этот момент я выстрелил ему в голову.
Свет! Огромный шар света, словно шаровая молния. Он поглотил меня. Я задохнулся и потерял сознание.
…Я обнаружил себя лежащим на земле. Навзничь. В небе прибавилось голубизны. Сияло солнце.
Я приподнялся на локте и увидел кровь. На траве, на рубашке, на ладонях. При выстреле в голову бывает много крови. Где-то я читал об этом.
Марк неумело перебирал струны. Три аккорда. Я и не думал, что он вообще когда-нибудь держал гитару в руках. Он хрипловато запел. Что-то о «наших ребятах».
Я лежал, развалившись на диване. Уши вяли. Я не сноб, и с музыкой у меня не очень, но трех аккордов мне мало.
— Да ты не переживай, Петр. Мы на войне. После первого убийства всем дерьмово.
— Когда выстрелом в затылок — это не война.
— На войне, знаешь, всякое бывает.
— Да и не первое… Был Сугимори, потом — смертные приговоры. Здесь другое… Когда-то я преклонялся перед ним. Нас так учили в колледже Святого Георгия. Я убил кумира. «Встретишь святого — убей святого». Освобождение от самодовлеющих стереотипов.
Я говорил в пространство, не надеясь, что Марк поймет меня. Впрочем, почему не поймет? Умный мужик, просто не очень образованный.
Он отложил гитару и достал сотовый. Обнадеживающе посмотрел на меня.
— Такаги-сан?.. Через часок… Пропустят… Нет, немного. Пару ящиков… Да, парочку… Ждем.
— Это кто?
— Хозяин ресторанчика. Тебе расслабиться надо.
— Ох, Марк, пить с горя — последнее дело.
— Это смерть предателя — горе?
— Нет. Смерть души.
— Ну, это не ко мне. Это к Господу.
— Не хочу я с ним разговаривать!
Марк пожал плечами.
— Ну и не надо.
Послышалось шуршание раздвигаемых перегородок. На пороге стоял пожилой японец, две девушки в кимоно и двое слуг. Все низко кланялись. Рядом с ними на полу помещались два пластиковых ящика. Девушки несли какие-то музыкальные инструменты с длинными грифами. Я поискал в памяти названия: сямисэн
[90], китайская цитра… Впрочем, я лютни от мандолины не отличу, не то, что цитры от сямисэна!
Марк изобразил легкий поклон и поманил гостей. Ящики перекочевали в комнату.
— Марк, ты что с ума сошел? — прошептал я по-русски. — Два ящика водки?
— Да, какая водка! Саке это их. Шестнадцать градусов. Бражка рисовая!
— Но два ящика!
— Да ладно тебе!
У низкого столика, рядом с моим ложем уже хлопотали японцы. Я так и не сменил позы. Японцы не удивились.
Такаги достал странный предмет, похожий на средневековый матерчатый кошель, набитый деньгами, но раза в три больше, и водрузил его на стол. «Кошель» был зеленоватого оттенка с вытканной на одной стороне большой хризантемой. Над «кошелем» помешался металлический круг с отверстиями. Наконец, до меня дошло. Японец вынул спички и зажег газ. Газовая горелка. В «кошеле», очевидно, небольшой баллон.
Девушек можно было бы назвать симпатичными, если поубавить белил. К тому же я совершенно не понимаю, зачем сбривать брови и рисовать их на лбу на три сантиметра выше, чем нужно. Прелесть черненых зубов также недоступна для моего грубого европейского вкуса. Я люблю естественность.
На одной из них было малиновое кимоно с крупными белыми цветами, на другой — розовое с бледно-голубыми. Вот это действительно красиво.
— Тани, — поклонилась одна девушка.
— Токи, — другая.
И Тани (а может быть Токи, я немедленно забыл, кто есть кто) поставила на горелку глиняный кувшинчик, наполненный саке.
К саке полагались суши, точнее маки суши — рисовые столбики, обернутые чем-то черным. Я предположил, что рыбьей кожей. Ими уже был уставлен весь стол. Сортов десять. Аккуратными партиями по семь штучек на деревянных подносиках. Как шашки.
