— А, что такое мир, состоящий из этих частиц?
— Просто…
— Конечно, просто! Элементарно! Только человеческая гордыня мешает вам найти пути примирения. Есть очень известная буддистская притча про слепцов, взявшихся описать слона. Один схватился за бивень и кричит, что слон твердый и гладкий, другой ухватился за хвост и убежден, что слон похож на змею, третьему попалось ухо, и он сравнил слона с куском лопуха. Принц Шакьямуни, рассказавший эту притчу, не понял одного, — Эммануил сделал паузу. — Того, что он — один из этих слепцов.
— Но, кто же тогда зрячий?
— Слон — это Истина, Пьетрос. Истина — это Бог. Человеческое сознание не в состоянии вместить Бога. Вы вынуждены хвататься за части. Иного не дано. Все слепцы. И все зрячие. Подумай, у тебя нет никаких логических оснований для того, чтобы выбрать одну из религий. Они равноправны. И все содержат часть Истины, но каждая по отдельности не истинна и не ложна.
Он посмотрел мне в глаза. Подземный огонь или звездный свет?
— Истина — это я, Пьетрос! Истинно объединение. Мы совершили великое дело, объединив полмира. Никому до нас это не удавалось. Ни Цезарю, ни Александру, ни Чингисхану. Мы создали единую Империю. Одно царство на Земле, один царь, один Господь. Это величайшая мечта человечества. И теперь, когда мы почти у финиша, когда осталось сделать всего ничего — нашему делу грозит опасность.
— Разве разделение ордена иезуитов так уж опасно?
— Опасно не разделение ордена — опасна ложь. Поддельные знаки. То, что устояло во время землетрясения — разъест гниль и плесень. Мы должны найти обманщиков. Это вопрос выживания Империи. Ты должен найти!
— Я готов служить, Господи. Но как я это сделаю? Я не могу проверить знаки у жителей всей Империи!
— Пока речь идет только о Японии. Потом посмотрим. Матвей и Иоанн тебе помогут. Им не нужно смотреть руки. Достаточно посмотреть на человека. Им дано это знание.
— А, какова моя роль?
— Не давать Матвею нервничать, а Иоанну увлекаться. Ты человек взрослый и уравновешенный. В средние века инквизиторы не должны были быть моложе сорока лет. Тебе еще нет и тридцати, но все-таки не двадцать и не шестнадцать.
— Инквизиторы?..
— Да. Этот момент самый тяжелый в нашем разговоре. Я назначаю тебя Великим Инквизитором Империи.
Сердце у меня похолодело. Я почувствовал себя на ледяной, продуваемой всеми ветрами вершине. Как в день смерти Господа.
Эммануил покачал головой.
— Ты побледнел даже больше, чем я ожидал. Но пора брать на себя ответственность. Ты уже способен на это, вполне способен. Ты же хочешь сохранения Империи?
— Да.
— Тогда следует потрудиться для этого. И не страшиться самых жестких мер, поскольку они необходимы. Помнишь слова блаженного Августина: «Если убеждают человека удалиться от зла и сотворить благо, то это не принуждение, а проявление христианской любви». Наша работа для спасения человечества.
— Что я должен делать?
Господь победно улыбнулся.
— Не мне тебя учить. Ты же знаешь историю Инквизиции.
Я возвращался к себе и думал о том, что римским кесарям тоже было все равно, во что верят их подданные, — лишь бы поклонялись статуям императора. Сравнение неприятно кольнуло. Как резкий звук набатного колокола.
Мы с Матвеем сидели за столом, поставленным на ступенях алтаря церкви святого Францисска Ксаверия — самого большого католического храма Токио. Никакой местной специфики в архитектуре не чувствовалось. Возрождение и возрождение. Такие же своды, такие же витражи.
Перед нами проходили сотни людей, обходили алтарь, двигались к выходу. На выходе им выдавали специальные пропуска, свидетельствовавшие о подлинности знака. Матвей смотрел на проходящих во все глаза. Иоанна я отослал работать в тюрьмах. Даже не потому, что он мне несимпатичен. Просто, здесь довольно одного, способного различать знаки.
Пятнадцать дней, объявленных мною в качестве Срока Милосердия благополучно миновали. Но это не значит, что эти две недели мы бездельничали. Я обещал простить всех, кто явится добровольно, но не обещал сидеть, сложа руки.
Дневник Сугимори, к сожалению, пока не расшифровали. Зашифровано по книге. По какой неизвестно. Пришлось действовать иначе.
С первого дня в аэропортах задерживали всех монахов христианских орденов, пытавшихся вылететь на материк. Я решил не ограничиваться одними иезуитами. Кроме того, я приказал выяснить все связи Луиса Сугимори, особенно касающиеся его религиозной деятельности. Задержанных прибавилось. Человек на пятнадцать. Тюрьмы постепенно заполнялись.
Явившихся добровольно сначала было немного. Но с распространением слухов об арестах, их число прибавилось. Впрочем, никого интересного. Неприсягнувшие. С них взяли присягу и отправили по домам.
Я пытался сделать Инквизицию такой, какой бы ее хотели видеть святые первых пяти веков христианства, — решительной, но милосердной. Инквизиции, как таковой, тогда не было, но преследования еретиков уже начались. Тем не менее, смертная казнь еще ужасала.
Журналюги потребовали у меня объяснений. Я выступил по телевидению и попросил не волноваться. Никто не будет наказан без вины. Если задержанный невиновен — ему не о чем волноваться. Это только превентивная мера.
Что-то многовато я поминал «превентивные меры».
Но никого с фальшивым знаком мы пока не обнаружили. Выловили нескольких монахов без знака, но никто из них не отказался от присяги Эммануилу.
Я склонялся к тому, чтобы их выпустить. Но Господь остановил меня.
— Задержи хотя бы тех, кто занимает в орденах видное положение и знакомцев Сугимори.
— Бесполезно, Господи. Их допросы ничего не дали.
— Допроси их по-другому.
Я посмотрел на него с безграничным удивлением.
— Успокойся, Пьетрос. Я не призываю тебя ни к каким средневековым жестокостям. Ну, есть же наркотики!
— Наркотики отнимают свободу воли. Это не по-христиански.
Он вздохнул.
— Пытки тоже отнимают свободу воли. Однако инквизиторы их применяли.
— Это было признано ошибкой.
— Да! В спокойную эпоху лени и религиозного равнодушия. Но восемь веков назад, если бы Инквизиция не проявила решительность, от христианской церкви ничего бы не осталось. Еретики всевозможных толков: манихеи, богомилы, павликиане, катары, вальденсы
[81] — поглотили бы ее полностью. Некому бы было нести Свет Христов. Сейчас, мы стоим перед таким же выбором. У нас слишком мало времени, Пьетрос. То Царство Будущего Века, которого чаяли все христиане наступит не более, чем через год. Вот срок, который нам остался! И в этом срок мы должны спасти многие и многие души, чтобы миллионы достойных вошли в Царство Божие вместе с нами. Тогда я обниму тебя за плечи и проведу под хрустальные своды Неба. Но разве наше счастье может быть полным, если кто-то останется за порогом? Это твоя аскеза, Пьетрос. Помни, что строгость — только форма христианской любви, а жалость — одна из страстей, ничуть не лучшая, чем все остальные.
