— Но!.. — воскликнул Марк.
— Не зря же я тебя учил, — вздохнул Варфоломей.
— Все. Варфоломей, можешь идти. Готовься. Пьетрос, Марк, останьтесь.
Мы едва дождались ухода Варфоломея и одновременно, не сговариваясь, пали перед Господом на колени.
Но он не дал нам сказать слова.
— Я вас затем и оставил, что знал: все равно прибежите за него просить. Бесполезно. Он получил то, чего хотел.
— Но, Господи! — воскликнул я. — Это же не по-христиански. Самоубийство — смертный грех!
— Греховность самоубийства, Пьетрос, заключается в нарушении воли Господа. Человек уходит из жизни не по Божьей воле, а по своей. Если же самоубийство совершается в соответствии с волей Бога, в этом нет никакого греха. В разъяснении ордена иезуитов от 1587 года греховным не считается даже сэппуку, совершенное по приказу господина, поскольку господин есть представитель Бога. Все равно, что государь. Тем более совершенно не противоречит христианству сэппуку по приговору сегуна или дайме. А в приложении 1614 года поясняется, что даже сэппуку вслед за господином, совершенное после его смерти, не греховно, если сделано с разрешения господина.
Я молчал, сказать было нечего.
Зато заговорил Марк.
— Господи, Варфоломей верно служил вам. Даже сегодня он старался вовсю. За что вы его так?
— Надо отвечать за свои слова. И не играть со мною!
— Господи, он лучший из нас, — тихо проговорил я.
— Возможно… Впрочем, поглядим.
— Пощадите…
— Пьетрос, ты опять впадаешь в маловерие. Верить — значит доверять. Если я что-то делаю — значит так надо.
— Господи, — отчаянно прошептал Марк. — Позволь мне нанести удар раньше него!
— Нет, Марк. Варфоломей хочет продемонстрировать свое мужество, и я не собираюсь лишать его этого удовольствия. Более того, Марк, ты не нанесешь удара, пока я не дам тебе знака.
Он махнул рукой.
— Вот так. И никак иначе. Обещаешь?
— Да, Господи.
После полуночи все было готово. Невысокий помост у стены приемной залы был сплошь застелен белыми циновками. Посреди помоста положили одеяло и поверх него толстый ковер. Чтобы не проходила кровь. Марк стоически следил за этими приготовлениями, а я не мог оставить своего друга. Наблюдать церемонию явился Луис и авторитетно давал советы по подготовке оной. Я не возражал против его присутствия. Что ж, послежу.
— А иезуиты, действительно, не осуждают сэппуку? — поинтересовался я у него.
— Конечно, нет. Если бы в Ордене презирали местные традиции, как бы мы добились такого успеха? Сэппуку есть священный храм японской души, великое украшение империи, столп религии и побуждение добродетели.
— А-а…
— Ближе, ближе кладите циновки! Ну, кто же так делает! Перед совершением сэппуку человеку свойственно нервничать, и он может споткнуться. Это очень некрасиво! Вы же не хотите, чтобы ваш друг опозорился!
Циновки придвинули друг к другу.
— Вот так!
Сугимори критически осмотрел место.
— А почему в саду? Разве он не приближенный вашего императора? Какой у него ранг?
— Апостола, — вздохнул я.
Японец не заметил в моем ответе и тени черного юмора.
— Тогда зачем его так унижать?
— Варфоломей ничего не имел против, — заметил я.
— Гайдзин! — презрительно бросил Сугимори.
— Что?
— Ну, иностранец.
— Ну и что?
— Ничего, ровным счетом ничего.
Внесли подсвечники.
— Так, аккуратно ставьте, на равном расстоянии друг от друга! Ближе к углам. Иначе будут мешать кайсяку. Да. И два возле мест свидетелей.
Белое дерево подсвечников сияло в темноте не хуже циновок и казалось мрамором при свете полной луны.
— Его охраняют? — спросил Сугимори.
— Варфоломея? Зачем?
— Знаете, в такой ситуации даже очень мужественный человек может потерять самообладание. Лучше помочь ему продержаться.
— Варфоломей не потеряет, — твердо сказал я, и сам поразился своей уверенности. Уж больно мне хотелось, чтобы наш друг утер нос этому презрительному японцу, ни на грош не верящему в мужество «гайдзин».
В половине второго зажгли свечи. И по углам заплясали тени, искажая очертания предметов.
Полная луна висела над высокой сосной, ветер шелестел в кронах деревьев, монотонно жужжали насекомые. Эммануил явно выбрал сад из эстетических соображений.
Появились Матвей и Иоанн (Филипп был с войсками и в церемонии не участвовал), сели на татами
[58], по-японски. Я устроился слева от них. Сугимори опустился рядом со мной. Пришли и несколько японцев. Ни одного из них я не знал, кроме представителя императора, которого однажды видел мельком. Все они ради такого случая были одеты в кимоно и хакама
[59] изысканнейших расцветок. В юности я потратил некоторое время на чтение сочинений госпожи Сэй Сенагон
[60] и госпожи Мурасаки Сикибу
[61]. Думаю, две эти достойные дамы нашли бы изящные названия для цветов этих одежд: «цвета увядших листьев», «цвета вишни» или что-нибудь еще столь же эстетное. Мой европейский костюм сразу показался мне серым и неуместным. Все-таки приятно, что японцы не совсем отказались от своей национальной одежды и еще надевают ее в особо торжественных случаях. Уж очень красиво!
Господи, тот, который на небесах! И я способен думать о таких пустяках в такой момент! «Сумимасэн
[62]», как говорят японцы. «Мне нет прощения!»
Марка с нами не было. Он ушел за Варфоломеем.
Без десяти два появился Эммануил. В белом кимоно и хакама. Одежда на нем как всегда сидела превосходно, словно он всю жизнь так одевался. Мы встали. Японцы поклонились, коснувшись лбом циновок. Господь быстро прошел к нам и сел на татами передо мною.
