— Да, молодой человек. Я имею честь служить Обществу Иисуса, — он сдержанно поклонился. — Меня зовут Луис Сугимори Эйдзи, самурай.
Факт принадлежности одного человека одновременно к иезуитам и самураям как-то не укладывался у меня в голове, хотя был же рыцарем сам Лойола.
— Луис Сигимори Эдзи-сан, — старательно повторил я.
— Можно просто «Луис». Это мое христианское имя, — великодушно смилостивился самурай.
— Петр Болотов.
— Я знаю. Я видел вас в Риме, на присяге.
Нельзя сказать, что мне это было приятно.
— Вы были там?
— Да, вместе с моими братьями по ордену.
Ну, теперь хотя бы понятно происхождение у него знака.
— Так вы согласны на мою ставку, Болотов-сан?
Я колебался. Ставка мне не нравилась. Как известно, для Франциска Ксаверия его проигрыш окончился тем, что после месяца «Духовных упражнений» с Лойолой он бросил все и вошел в Общество Иисуса.
— В конце концов, мы же служим одному господину, — проговорил японец и положил руку на край бильярдного стола, демонстрируя знак.
— Ладно. Но две недели.
— Хорошо.
И мы начали партию. Сначала все было отлично. Шары покорно катились в лузы, пересекая стол по красивейшим траекториям, так что мой соперник скоро погрустнел. Я был совсем близок к выигрышу, когда на столе возникла очень хитрая комбинация. И я решил продемонстрировать мой коронный прием, открытый парижским бильярдистом Миньо. Если сильно ударить по шару кием, наклоненным под большим углом к столу, то сначала шар пойдет вперед, и можно расправиться с тем, что перед ним, а потом остановится и устремиться назад, и так можно разобраться еще с одним (а лучше двумя или тремя) шарами. Я ударил, и уже ждал аплодисментов публики, как вдруг пол подо мною вздрогнул, и в баре зазвенела посуда. Я еле удержался за край стола. Все длилось не более полминуты, и сразу стихло. Но этого оказалось достаточно. Шары сместились со своих траекторий, и ни один из них не достиг лузы.
Самурай же даже не изменился в лице. Он, как ни в чем не бывало, загнал в лузы оставшиеся шары и победно посмотрел на меня. Вероятно, вид у меня был жалкий.
— Наверное, вы не привыкли к землетрясениям, господин Болотов. У нас это часто. Я не засчитаю эту партию. Давайте сыграем еще одну.
Я кивнул. Но игра не шла. Все-таки я привык стоять на твердой земле, а не ждать каждую минуту, что она подо мной запрыгает. И я проиграл. С не слишком разгромным счетом, но проиграл. Японец улыбнулся и положил кий.
И тут тряхнуло еще раз. Точнее затрясло так, что невозможно было удержаться на ногах. Я схватился за спасительный стол, но он оказался не надежнее пола. Стены трещали и ходили ходуном, в окнах полопались стекла и рамы начали деформироваться, как старый автомобиль на переработке. Сверху посыпалась штукатурка. Я посмотрел на потолок. По нему пролегла глубокая темная трещина, и он складывался, как гигантская книга по этой трещине, как по сгибу листа, направив на меня острые зубья сломанных металлических конструкций.
Кто-то схватил меня за руку и потянул к окну. Мы отчаянно нырнули в стремительно сужающийся проем и упали на асфальт. От нас медленно уплывал и складывался, как картонный, огромный дом на той стороне улицы, а по середине мостовой пролегла пропасть шириной, по крайней мере, в метр и продолжала расширяться. И тут разом погасли фонари, и все кончилось.
И я услышал стоны. Одновременно, со всех сторон. Словно ветер.
— Что это? — спросил я у тьмы.
— Люди под завалами, — ответил голос моего соперника по бильярду.
— Так это вы меня спасли? Спасибо, я ваш должник.
Я поднялся на ноги.
— Вы не только мой должник, вы мой раб на следующие пол-луны.
— Как вы можете помнить в такой момент о какой-то дурацкой ставке!
— Как я мог заподозрить европейца в том, что у него есть честь!
— Есть, но сейчас надо спасать людей.
— Сядьте, здесь везде трещины. Вы ничем не поможете.
— У меня друг пошел в район Есивара. Я должен узнать, жив ли он.
— Вы никуда не пойдете.
Это начинало раздражать. В конце концов, что мне клятва? Господь — моя совесть и моя честь. Только те клятвы верны, что даны ему на верность. Но Луис Сугимори спас мне жизнь. Ладно, еще неизвестно, кто, в конце концов, окажется господином, а кто рабом.
Я достал сотовый и попытался позвонить. Он не работал.
Глаза постепенно привыкали к темноте. Мы стояли среди завалов, остатков домов, за несколько минут превратившихся в горы строительного мусора. Асфальт прорезали глубокие трещины, а на островках толпились люди, немногие спасшиеся.
Вдруг из-за поворота на бешеной скорости вырвался автомобиль. Я замахал руками. Но было поздно. Он попробовал затормозить, чем только ухудшил дело. Так у него был хоть один шанс из ста перескочить через трещину. Теперь не осталось ни одного. Машина резко повернула и полетела в пропасть. Я рванулся к краю, но Сугимори схватил меня за руку.
— Не смей!
И был прав. Раздался взрыв, и из трещины вырвался столб пламени. Я прикрыл глаза рукой и отвернулся. Потом поднял голову. Передо мной лежали развалины бильярдной, ярко освещенные огнем взрыва. Из-под сломанной балки торчала рука с Солнцем Правды. Сергей? Или Артем? Послышался слабый хрип. Рука дернулась, и знак начал исчезать. И я понял, что он умер. Так мы умираем. Бессильная безжизненная рука под грудой камней. Рука без знака.
Я почувствовал себя неважно и сел на асфальт.
…Близился рассвет. Светлело небо над полуразрушенным городом. Подул слабый утренний ветер. В конце улицы, направо от нас, появилась группа людей. Когда они подошли поближе, я узнал Господа. Он шел впереди, сопровождаемый парящими в нескольких сантиметрах над землей бессмертными даосскими воинами, прямо вдоль трещины. Он шел, и разлом схлопывался перед ним, словно края чудовищной раковины или гигантские челюсти. Не оставалось ничего. Гладкая мостовая.
Я закричал на него:
— Почему ты этому не помешал?
— Здесь зона повышенной сейсмической активности, Пьетрос, — спокойно ответил он. — Полторы тысячи землетрясений в год.
— Но все же в твоей власти!
— Эта земля так сотворена.
— Почему?
Эммануил опустил голову и подошел совсем близко.
— Я не единственная сила в этом мире, — тихо сказал он. — Умножение добра приводит к противодействию. Зло восстает на нас со всей ненавистью. Я никогда не говорил вам, что мы обойдемся без борьбы.
Я склонил голову.
— Да, Господи. Что я должен делать?
— Пойдем, у нас много работы.
