C этой теорией была только одна проблема: даже когда прошло несколько минут, я всё ещё не мог пошевелить конечностями.
В комнату вошла моя жена. Она быстро взяла что-то со столика у кровати, а затем сложила это и ещё несколько предметов в дорожную сумку.
– Нину… не могу… пошевелиться, – прохрипел я.
Она не обратила на меня внимания, даже не повернулась, чтобы посмотреть в мою сторону. Её движения были обыденными, словно ничего не произошло и меня просто не было в комнате. В юности мне часто снился один и тот же сон о том, что я оказался по другую сторону зеркала; я мог видеть мою семью и друзей, и им нужно было лишь разбить полированную медную поверхность. Но в отличие от меня, они видели лишь свои собственные отражения.
Я вдруг понял, что именно моя жена взяла со столика – мои последние цифры, те, которые тикалинец сравнил с болезнью. Страх захлестнул меня и отчасти привёл в чувство – по крайней мере, я смог заговорить:
– Нину, пожалуйста. Пожалуйста. Во имя солнца, что ты делаешь?
Она выпрямилась и наконец посмотрела на меня. Я осознал, что случилось нечто ужасное, потому что то странное, нездешнее, что я порой замечал в её глазах, теперь переполняло их целиком. Казалось, ещё капля, и оно прольётся на пол.
– Разве ты не знаешь, кто я?
Внезапно кусочки мозаики сложились.
– Ты – одна из тикалинцев.
Она лишь продолжала смотреть на меня.
– Но как? Они же огромные, а ты…
– Это синдром… болезнь, с которой рождаются некоторые из нас. – Она криво улыбнулась.
Увидев, что я не понимаю, она сказала:
– Когда-то в прошлом один из нас возлёг с одной из вас. Как и мы с тобой, вот только в том случае родилось дитя. Все мы несём в себе частичку этого союза, и иногда… – Она указала на себя.
Последовала длительная пауза, потому что в тот момент мне было абсолютно нечего ей сказать, а она явно ждала какой-то реакции.
– Так легко спрятаться, слиться с толпой, – наконец продолжила она. – Меня отправили следить за нашими людьми, но потом в мастерской я увидела тебя. Ты ещё не успел стать даже младшим наборщиком чисел, но уже провернул тот чудесный трюк с двумя автоматонами…
Что-то солёное коснулось моих губ – я заплакал. Её лицо чуть дрогнуло.
– И я поняла, что в тебе есть… не знаю, своего рода величие. Я подозревала, что рано или поздно ты придумаешь что-нибудь, чем я смогу воспользоваться. А потом я полюбила тебя.
Она сказала все эти прекрасные и ужасные вещи на одном дыхании, даже не изменив тона своего голоса.
– Зачем вы это делаете? – спросил я.
Она вопросительно указала на себя.
– Нет, я говорю о вас. О тех, с кем ты заодно, кем бы они ни были.
– Не все мы действуем и думаем одинаково, хотя тебе и может так казаться, – сказала она. – Некоторые из нас не приемлют насилия. Некоторые из нас не считают, что мы имеем право сровнять с землёй города и целые долины просто потому, что там живут люди с иными убеждениями. Оружие – Башня – должно быть уничтожено прежде, чем оно взлетит. И, скорее всего, город тоже погибнет вместе с ним.
– Но ведь ты погубишь тысячи жизней.
Её лицо снова дрогнуло.
– Некоторые спасутся. И если оружие взлетит, то погибнет гораздо больше людей, твоих и моих. Многие погибнут в других местах… мгновенно.
Стало ясно, что разговор окончен. Она направилась к двери. Там она помедлила и встала ко мне вполоборота:
– Я люблю тебя, Син-или. Вчера я дала тебе тройную дозу туоко, но скоро его эффект пройдёт. Когда это случится, пожалуйста, ради солнца, беги так быстро, как только можешь. И не оборачивайся. Это важно, Син-или. Не оборачивайся. Просто беги.
* * *
Я поступил так, как она сказала, вот только побежал я в другую сторону. Когда туоко наконец отпустил мои конечности, с улицы уже доносились голоса и шум, а с порывистым ветром в окно ворвался запах дыма. Я скатился с кровати и попытался подняться, поначалу безуспешно. После нескольких попыток мне удалось оторваться от пола, используя край кровати в качестве опоры. Как только я встал, двигаться стало легче.
На улицах царил беспорядок. Люди бежали на меня, прочь от Башни, и я всё спотыкался о мешки и сумки. В какой-то миг я услышал грохот, и из-за здания слева медленно поднялся воздушный корабль. С крыши на тротуар дождём посыпалась черепица.
Когда я наконец добрался до Башни, пламя пожара пылало повсюду. Если бы на моём месте оказался невежественный человек, он бы увидел странные человеческие силуэты, мечущиеся среди клубов дыма, сталкивающиеся друг с другом, неспособные объясниться. Но я всё понимал, и это делало картину, свидетелем которой я был, ещё более трагичной. Моё бесценное изобретение превратило каждого автоматона в Башне в безмозглую куклу. Нину, должно быть, изменила карточку, которую она у меня забрала, подправив тут и там несколько цифр или убрав их, превратив команды, которые автоматоны должны были передавать друг другу, в бессмыслицу. Не нужно быть наборщиком, чтобы испортить чужие числа; и теперь, когда никто больше не следил за огнём внутри Башни, он, по всей видимости, вырвался наружу.
Я бросился к числовой машине, но мои попытки были напрасны. Я с первого же взгляда понял, что Башня, а вместе с ней и Вавилон, были обречены. И всё же я продолжал лихорадочно набирать цифры, цепляясь за то, на что потратил последние шесть лет своей жизни.
Снаружи раздался шум приземляющегося воздушного корабля, и в то же время что-то треснуло в шатре у меня за спиной. Невидимая сила швырнула меня на числовую машину, опрокинув и её, и меня на пол. Уши заполнил низкий гул. Пытаясь избавиться от него, я затряс головой, поднялся на четвереньки и протянул руку к экрану; тот мигнул и равнодушно погас. Я помню, как колотил по машине кулаками, крича, чтобы она снова заработала.
Огромные руки оттащили меня от мёртвого экрана, вынесли из шатра, и я погрузился в беспамятство.
Когда я очнулся, то обнаружил, что сижу в кресле, которое определённо было чересчур велико для меня. Стены покрывали панели с непонятными значками, а на потолке в ряд висели излучавшие плоский свет маленькие шары. Из-за тумана в голове мне понадобилась минута, чтобы понять, что я нахожусь внутри тикалинского воздушного корабля. Рядом было окно, и я выглянул наружу – мы парили высоко над пустыней, описывая всё большие круги над городом и Башней, медленно пробираясь по небосводу.
Я продолжал смотреть, пока над Вавилоном не вспыхнуло второе солнце. После я уже ничего не видел.
* * *
Шум морских волн стихал вдали. «Почему я слышу море? – подумал я. – Ведь я видел его всего лишь раз в жизни, в детстве». Я попытался открыть глаза и понял, что они уже открыты – я ослеп. Удивительно, но я не чувствовал боли, лишь мои веки и кожа вокруг них онемели. Ощущение напомнило мне то, что вызывал туоко. Они что-то мне дали, может быть, из жалости или просто потому, что не желали видеть, как маленький мужчина рыдает, словно ребёнок.
