Снова голоса – теперь они звучали яснее, перекатывались в конце коридора:
– …знаешь, где Кристина? Она на станции «Скорой помощи»?
Вот и всё, больше времени для сомнений не оставалось. Эндрю коснулся дверной ручки, вдохнул и нажал на неё.
Дверь открылась в пустую комнату. Ни зубных щёток, ни тюбиков пасты на краю раковины; ни простыней на кровати, ни картин на салатовых стенах. Никакой домашней утвари. Белый прямоугольник единственного окна, который порождал больше теней, чем света. На сквозняке трепетали занавески, поглаживая радиатор – древность, в складках которой намертво запеклась пыль.
«Может быть, я неправильно запомнил номер, и это не та палата, ведь джинн сказал «синяя». Но в следующую секунду взгляд Эндрю упал на полотенце, висевшее у раковины. Он подошёл к нему и приподнял ткань пальцами, и тогда перед ним осталась лишь она – вышивка в виде динозавра, синего динозавра, пинающего футбольный мяч.
Он наклонился, и все нереализованные желания, всё лихорадочное предвкушение, весь стыд и сомнения, всё хорошее и плохое, круглое и острое, пресное и солёное, полилось из него сдавленными рыданиями. Синий динозавр улыбался ему, словно Эндрю сам был ребёнком, словно, просто взяв полотенце в руки, он стал следующим обитателем этой палаты.
Прошло пять минут, может быть, десять – он точно не знал. Спотыкаясь, он вернулся в коридор. У двери собралась стайка детей, все школьного возраста, шести, семи или восьми лет. Должно быть, шум выманил их из собственных крошечных жилищ. Мальчик, одетый в джинсовый комбинезон, прижимал к груди плюшевого мишку.
– Вы знаете, как звали последнюю пациентку из этой палаты? – Эндрю указал на дверь. – Ребята? Здесь ведь была девочка? Вы её знали?
Они молчали и смотрели на него.
– Почему вы на меня смотрите? Это не моя вина! Не моя чёртова вина! Я здесь ни при чём!
Он топнул на них ногой, но ни один из них не шелохнулся. Девочка с большими серыми глазами тихонько захныкала.
«Чёрт».
– Прости. – Эндрю помахал рукой. – Прости, маленькая, прости.
Он потянулся к ней, но она сделала шаг назад, неуверенный, шаткий.
– Прости.
– Бриджит, – сказал мальчик с плюшевым мишкой. – Это была её палата. Её мама приходила каждый день. Она как-то принесла нам торт-мороженое с обсыпкой.
Эндрю вытер глаза.
– Спасибо. Спасибо. Простите меня.
В вестибюле теперь была какая-то жизнь – за стойкой медицинской станции стояла медсестра, что-то писавшая в тощем журнале посещений.
– Прошу прощения? Мисс?
Она подняла голову. Её глаза расширились, и он подумал: «Должно быть, я выгляжу ужасно».
– Я понимаю, что это прозвучит странно, но мне нужно спросить. Я… Мне просто нужно узнать, понимаете? Необходимо узнать. Что случилось с Бриджит – с девочкой из двадцать седьмой палаты?
– Сэр, вы её родственник или…
– Нет… – Он помотал головой. – Мне просто нужно знать.
Справа от него на стойке стоял свежий букет жёлтых цветов.
– Сэр, вам нельзя здесь находиться, – сказала медсестра.
– Я знаю. Послушайте, я знаю, я понимаю. Но, пожалуйста, выслушайте, я не могу… Пожалуйста, я умоляю вас. Вы должны сказать мне, что с ней случилось. Три дня назад кое-что произошло со мной, и, возможно… Пожалуйста.
Медсестра прищурилась и как-то странно посмотрела на него, изучающе, словно пыталась вспомнить, кто он, но никак не могла понять, где его видела.
Он сказал:
– Эта девочка, она умерла от меланомы?
Она провела ручкой вдоль поля журнала.
– Бриджит. Да, она умерла от меланомы.
Эндрю выдохнул, и его ноги стали ватными; ему пришлось опереться о стойку.
– Когда?
– Два месяца назад.
Два месяца. Два месяца, то есть задолго до того, как он пришёл на тот склад. Значит, не его вина.
«Это не моя вина, – сказал он сам себе. – Не моя».
Маленькие лица, детский комбинезон, руки, сжимающие плюшевого мишку.
– Сколько здесь детей?
Она назвала число.
– Я вошёл сюда, и меня никто не остановил. Вам не хватает персонала. – Он посмотрел на лампы, на стены, на линолеум. – Больница принимает пожертвования?
Пока он выписывал чек, послышался звук, похожий на тот, который издавал не то храпящий, не то стонущий парень в поезде. Эндрю поднял взгляд на медсестру – её глаза были красными.
– Значит, чудеса и правда случаются, – пробормотала она. – А я не верила, что получится.
Он открыл и закрыл рот:
– Мисс?
– Ничего. Извините, я просто… Ничего.
Когда она взяла чек и увидела сумму, её глаза снова расширились.
– Ой. Ой, боже. Спасибо… Пожалуйста, подождите здесь. Я позову кого-нибудь – доктора или кого-нибудь из администрации. Кого-нибудь. Спасибо вам огромное. Я и не… Пожалуйста, подождите минутку.
Эндрю поймал её за руку.
– Вы ведь сказали «чудеса»? Вы были у него? Здесь, в Санта-Фе, тоже есть такой?
Она замерла, как механическая игрушка, у которой кончился завод.
– Это не важно, – сказал он. – Понимаете? Не важно. В этом нет ничего дурного. Если вы ходили к джинну, я только рад. Неважно, что вы там сказали. Главное, вы получили пожертвование.
Она молча уставилась на него.
– Всё хорошо, – сказал он и пожал ей локоть, как руку. – Как называются эти цветы?
– Фрезии. Спасибо вам ещё раз.
На улице на него дохнул свежий вечерний ветер, похлопал фалдами его пальто, поднял маленькие вихри листьев у ног. Перед ним ульи офисных зданий тянулись в тёмную синеву, к облакам с оттенком охры, к тому же небу, которое он видел в день уличного фестиваля. Он вытащил из кармана открытку, бросил последний взгляд на бунгало и разорвал её.
Он улыбнулся, вспомнив, как Марго пригрозила ему сковородкой. В конце концов, это была не такая уж плохая шутка.
По пути к вокзалу он продолжал улыбаться.
«Я подарю ей фрезии, – подумал он, – мы сядем на подоконник в полночь и будем смотреть во двор, мимо мусорных баков, на лунное сияние».
Порой в конце улицы – свет
(впервые опубликовано в 594-м выпуске журнала-подкаста StarShipSofa, июнь 2019-го)
Рука возникла в квартире Анджея в тот день, когда он выбросил свои работы в бежевую картонную коробку.
Ночью он принял решение и поутру начал действовать, легко, словно затеял уборку. Он рвал свои рисунки и срывал картины со стен, пока не почувствовал, будто каждое движение сдирает ему кожу до мяса, до кости. За наброском, который Анджей сделал для своей матери, на штукатурке осталось лысое пятно, и он прижал к нему ладонь, как к открытой ране. Затем он вогнал в него кулак. И ещё раз.
