Я просто хочу, чтобы она представила себе что-нибудь прекрасное».
«Дженис, – подумал Питер. – Дженис».
«Привет, я Селина, – возникло на консоли. – Как дела?»
То, что бурлило у него в груди, где-то слева – он больше не знал, как это назвать, – сломалось, и он ощутил боль в кончиках пальцев.
«Привет, Селина, – написал он и провёл тыльной стороной ладони по глазам. – Твой папа попросил рассказать тебе о мире».
Он зажмурил глаза – они всё равно были бесполезны, слёзы затуманивали всё – и стал печатать вслепую:
«Мир – это место, где цветёт сирень…»
* * *
Витрины с экспонатами, погружённые в тень, отражали пустоту. Защитный костюм, водонагреватель, Жук, натюрморт в чёрно-белых тонах.
«Закрыть чат?» – спросила консоль.
Питер помедлил, словно оттягивая и не нажимая на «Да», он мог продлить две другие жизни. Он совсем не знал, что такое сирень; не знал, как она выглядит и какого она цвета. Он не мог описать её Селине, не мог дать ей даже такую малость.
«Диалог записан в архив», – выскочило на дисплее.
Справа мигал прямоугольник. Он был крошечным, незаметным, похожим просто на красивую иконку. Питер только сейчас её заметил.
«Архив».
Он нажал на неё.
Первой в списке стояла сегодняшняя дата – «22 апреля 2091. 104 сообщения».
«Июнь 2085, 10 сообщений».
«Ноябрь 2081, 7 сообщений».
«Март 2079, 10 сообщений».
Всего в списке было двадцать четыре записи.
«Тут кто-нибудь есть? Пожалуйста, ответьте. Тут кто-нибудь есть? Пожалуйста, ответьте. Тут кто-нибудь есть?..»
Питер подумал о столице, о том, как он мог стать химиком-технологом, как он и Дженис могли покинуть терраформирующие поля. Водонагреватель, костюм, Жук. Жук, водонагреватель, костюм. Двадцать четыре попытки связи, двадцать четыре взрослых и, кто знает, сколько детей? Все фитили погасли, задутые радиацией, равнодушием, бдительностью отцов города.
Шатаясь, он вошёл в кабинет старшей смотрительницы. Миссис Хенстридж смотрела на него с чёрно-белого даггеротипа и улыбалась – такой он её никогда не знал.
– Простите за то, что случится дальше, – сказал он.
Питер достал из верхнего ящика стола старую, изысканно украшенную ручку.
В серых рассветных лучах Нью-Лондон казался тенью, рисунком на кальке. Два фонарных столба перед музеем торчали, как обожжённые пальцы. Питер приклеил записи диалогов из архива на оба.
Ещё два столба дальше по улице. Ещё один на перекрёстке, который вёл к теплостанции.
Он налепил последний лист на предвыборный транспарант перед городской ратушей, под красные и зелёные полосы, прямо на гранитные скулы.
* * *
Дома он опустился на крыльцо. Питер слышал, что раньше на Старой Земле существовала высшая мера наказания – но, конечно же, новый мир, с его-то населением, не мог себе такого позволить. Они отправят его на пылевые поля, как и говорила миссис Хенстридж. Питер ощутил, как по нему разливается тёмное, горькое чувство, но виной тому было не его новое будущее.
Он склонил голову набок, как птица, и прислушался к себе.
Он с удивлением понял, что это – чувство вины. У тех двоих, в здании Врат, ничего не было. У него были выгоревшие жёлтые окна за льняными занавесками, дымка на закате. Уже что-то. У него была книжка о сирени. У него была Дженис.
Почему он не читал ей каждый раз, когда она просила?
И в этот момент она выскользнула из двери, тонкая, как утренняя дымка, и села рядом с ним.
– Ты разве не должна быть в постели, сестрёнка? – спросил Питер, глядя на теплостанцию, похожую на медведя, спящего под угасающей мишурой пояса Андромеды.
Она не ответила, а просто положила голову ему на плечо.
– Всё хорошо, Дженис. Всё будет хорошо.
В конце концов, у них был целый мир – и, закрыв глаза, он начал читать по памяти:
– «Мир – это место, где цветёт сирень и воздух дышит весной, когда майская звенит капель…»
В рассказе используется изменённая версия стихотворения Хелен Сентмайер «Город в прерии».
Комната за дверью № 27
(впервые опубликовано в 85-м выпуске журнала Grantville Gazette, сентябрь 2019-го)
«Беги, – прошептала обезьяна в мозгу Эндрю. – Уноси ноги туда, откуда пришёл».
Его макушка доходила джинну до груди, несмотря на то что существо сидело в пародии на позу Будды: груда плоти, возвышавшаяся посреди склада. Эндрю подумал, что эти пальцы-сосиски могли переломить ему хребет с такой же лёгкостью, с какой раздавили бы мотылька. Да, были цепи, змейками устремлявшиеся к стенам и обвивавшиеся вокруг двух бетонных столбов. Да, их с существом разделяли добрые пять метров.
И всё же.
Пыльные лучи солнца скрещивались на туловище гиганта, подсвечивая нависавшие над цепями складки жира. Из-под век мерцали застывшие радужки, за которыми была пустота.
«Разворачивайся. И беги», – но Эндрю облизал губы и сделал шаг вперёд, ещё один. А затем на него накатила волна, словно мозг, устав заставлять его потеть, решил испробовать новый трюк. Джинн был лысым, как новорождённое дитя, слишком чуждым, слишком колоссальным, чтобы испытывать к нему жалость, но всё же эти цепи, должно быть, впивались в кожу.
«Лагоа, – напомнил себе Эндрю, – португальский пляж». Открытка в его кармане, дом у моря, новая жизнь.
Человек в «офисе» – импровизированной комнате в углу склада, где с успехом могли поместиться максимум двое, со столом под деревом и перезрелым оранжевым креслом прямиком из шестидесятых – назвал Эндрю максимальную сумму, которую можно было просить. Никаких: «Что будете загадывать?» – просто назвал сумму в долларах, и всё.
Эндрю кашлянул:
– Откуда вы знаете, что я…
Мужчина потянулся за чем-то круглым, завёрнутым в фольгу. На миг душок «Макдоналдса» перебил запахи старого здания, свалявшейся пыли и изъеденного жуками дерева.
– Сюда приходят три типа людей. – Он заработал челюстями. – Те, кому не терпится кого-то трахнуть; те, у кого дома кто-то заболел; и те, кто считает, что им нужны деньги. Первые два типа – ну у них обычно какая-то жизнь в глазах.
«А ты попробуй, – подумал Эндрю, – попробуй поживи, как я, приятель. Кубикл с тонкими, как бумага, стенками, ворчание принтера, дыроколом отбивающего часы с регулярностью, которая порождает маньяков, начальник на десять лет моложе тебя и, наконец, награда: вечер в двушке с видом на мусорные баки. И на следующее утро ты проснёшься с женщиной, которую всё ещё любишь, но одновременно с этим ненавидишь за все те развилки и тропки, которых сам же её и лишил».
