— Ты б шел к нам-то жить, ась? Вона и комната пустая стоит, и кровать тебе вон Манька уж приготовила… — сверкая исподлобья выцветшими от старости глазами, проговорил старик. — Мы тока рады будем. Живи, сколь надоть. Бабка тебе и постирает, и поесть сготовит… Не ходи к Настасье-то, ась? Ну на что тебе тот дом сдался?
— Постирать и пищу приготовить я и сам могу, спасибо большое. Да мне, молодому, это и полегче, чем вам, будет. Зачем вас утруждать? — улыбнулся священник. — Вы мне лучше вот что скажите, — отодвигая опустевшую тарелку и глядя на стариков, произнес Илия. — Почему вы так настойчиво отговариваете меня от того дома? Уборки в нем, конечно, много, ну ничего, это поправимо. С Божьей помощью справлюсь. А сам дом вроде вполне пригоден для жилья. Подремонтировать немного, и в нем вполне можно жить.
— Ты пойми нас правильно… — замялись старики, пряча виноватые глаза. Баба Маня мелко перекрестилась. — Мы сами-то не видали, опосля уж обои родились-то… — ерзая на стуле, забормотал Петрович.
— Ты ж священник, мы понимаем, — подхватила и баба Маня. — Понятно уж, что в призраков-то ты не поверишь… Нельзя тебе… Да тока старые люди говорили, что нельзя в тот дом ходить, и селиться в ем нельзя…
— Настасья-то, она ж того… Душа-то неприкаянная… Нет ей покоя, вот и бродит, добро свое стерегет, — с опаской искоса глядя на Илию, проговорил дед.
Слушая бормотавших и прячущих от него глаза стариков, Илия только что головой не качал. Вот что отсутствие слова Божия делает! Мракобесие развели… Призраки у них тут, души неприкаянные бродят, добро свое стерегут… Работать тут и работать, разъяснять и убеждать. И с суевериями бороться следует, искореняя их. Потому пойти к старикам даже на ночь — лишь укрепить их в сомнениях в Господа нашего… Нет, надо искоренять ересь, надо.
— Суеверия большой грех, — сдвинув брови, проговорил Илия. — И что за душа неприкаянная? Почему? Похоронить забыли? Или медведь задрал вашу Настасью? — сперва строго, а под конец с легкой насмешкой проговорил священник. — И что, клад у нее, что ли, зарыт там был, что она и после смерти по деревне бродит? Сами-то вы ее видели?
— А ты не насмешничай, коль не знаешь ничего! — неожиданно строго высказал ему Петрович. — Настасья-то в колодец вниз головой бросилася, когда дочка ее, Любава, пропала. Девчонку-то так и не сыскали, вот Настасья и самоубилася. Потому и душа у ней неприкаянная. А то, что дом свой стережет, так то хозяйство ее. Скока сил она с малолетства в него вложила, да и Любаву дома лишить она не даст — сильно она дочку любила. Потому и старостиху наказала, когда та у ей вещи-то забрать хотела, да в доме сына свово поселить… Не стерпела того Настасья, прогнала старостиху, да вещи вернуть заставила. С той поры к ней никто и не совался. А за домом-то она следит, да. Ты вона погляди — и пяти лет не проходит, как хозяева помрут, а дома уж и рассыпаться начинают. А Настасьин дом-то стоит! А потому, что энто она за им глядит, для доченьки берегет, — нахмурившись, скороговоркой, торопясь, выдал дед, после чего замолк, нервно скручивая цигарку и набивая ее самосадом.
— Ты на деда-то не серчай, — накрыла его руку своей теплой ладошкой баб Маня. — Тока вот правду он сказал. Не ходи ты к Настасье. Живи вона у нас, места много, а нам тока в радость то будет, — заискивающе и виновато глядя в глаза священника, баба Маня ждала ответа. — Оставайся, уважь стариков…
— Конечно, тут и думать нечего! Скучно одному-то… Да и удобств тама никаких нету. А у нас и банька, и печка вона… Да и то, что не один — все поговорить станет с кем, — уговаривал его дед. — Мы ж все понимаем, не по чину тебе Настасью-то пугаться, дак ты и не станешь. У нас-то жить удобнее. Приходи, а? А ввечеру и на рыбалку с тобой сходим, удочки у меня есть, да и лодка тож имеется. Ввечеру клев-то знашь какой?
— Спасибо, — улыбнулся Илия. — Я подумаю. Стеснять вас совсем не хочется. А на рыбалку, да с лодки, мы еще обязательно сходим, — глядя на Петровича, кивнул Илия. — А сейчас мне надо строителей дождаться, а потом в город съездить, — взглянув на вскинувшуюся старушку, Илия вновь кивнул. — И вас отвезу обязательно, только завтра, хорошо? Сегодня не с руки мне немного, а завтра собирайтесь, специально с вами поеду, куда скажете.
Поблагодарив за завтрак и тепло распрощавшись со стариками, Илия отправился к руинам, откуда уже доносился шум двигателей.
Сориентировавшись, как стоял храм, священник переговорил с прорабом, где можно использовать машины, где не стоит, а лучше всего рыть лопатами, и отправился в Алуханск, к мэру.
Сергей Николаевич вновь встретил его с радостной улыбкой, которая сползла с лица, когда Илия сообщил, что в город перебираться по-прежнему не намерен. А приехал за тем, что надо бы часовенку небольшую поставить, пока храм строиться будет, а то где же службы-то проводить? Потому и рабочие ему надобны, и материалы тоже на постройку. Да и дом, ему выделенный, отремонтировать тоже надо, а это забота администрации. Получив обещание, что с понедельника будут и рабочие, и материалы, уже уходя, Илия очень порекомендовал мэру заняться дорогой до Ивантеевки, и хотя бы щебнем ее отсыпать — иначе застрянет его техника там надолго после первого же дождя. Мэр скривился, но подумать обещал.
Решив вопросы в администрации, и связавшись с епархией, он закупил все необходимое для уборки, постельные принадлежности, и отправился обратно. За сегодня он намеревался боле-менее привести дом в порядок — ночевать и сегодня в машине ему совершенно не хотелось.
Добравшись до дома, Илия переоделся, повязал на лицо мокрую тряпку и принялся за уборку. Первым делом снял со стены иконы и лампадку. Осторожно отчистив их от вековой пыли и грязи, Илия обнаружил, что иконы Казанской Божьей матери и Николая Угодника, написанные на дереве неизвестным мастером и покрытые толстым слоем смолы, прекрасно сохранились, и даже деревянные образа, в коих они покоились, совсем не пострадали. Порадовавшись, Илия пока отнес это сокровище в машину, чтобы снова не запылились во время уборки, и принялся выносить из дома все, что мог.
Вслед за образами он снял со стены портреты. Аккуратно отчистив их, священник отложил в сторону фотокарточку молодого улыбающегося мужчины, полюбовался на фото белокурой кудрявой девочки лет пяти в кружевном платьице с куклой в руках, и замер, начав приводить в порядок самый большой из портретов. Все фотографии были выцветшие, пожелтевшие, не слишком хорошо сохранившиеся. Но с этой, едва отчищенной, на него смотрели яркие, словно живые глаза молодой и очень красивой женщины со светло-русой косой, спускавшейся через плечо на высокую грудь и терявшейся в накинутом на плечи шарфе. Эти глаза впивались в Илию, будто пытались проникнуть в его разум. Казалось, они неотрывно следят за каждым его движением, каждым вздохом, пытаясь понять, с чем он пришел — с добром либо с худом? Утопая в этих глазах, Илия неожиданно для себя прошептал:
— Не порушу твоего ничего, Настасья. Сохраню все, что сохранить только можно. Не сердись на меня, не своей волей я твой дом занял… — и показалось Илии, что чуть потеплел взгляд удивительных глаз, словно улыбка в них появилась. С трудом оторвавшись от колдовских глаз, мужчина быстро и тщательно дочистил стекло, и, вымыв кусок стены, повесил все портреты на место. Выносить их на улицу он не решился.
