— Прошкой звать, — вытирая нос рукавом грязной рубахи и поднимая давно не мытую, с проплешинами выдернутых клоков волос и струпьями голову. — А коль не по нраву, то зови как хошь, все едино, тока увези подальше!
— Ну увезти тебя мне и самому выгодно — не хочу на каторгу. А вот какая польза с того мне станет? — усмехнулся Тимофей.
— Ты камень искал? А на что камень тебе надобен? Я в нем сильно смыслю. Да и в строительстве тож хорошо разбираюсь. Печь любую сложить могу, дом поставить, — заискивающе глядя на него, торопливо, захлебываясь словами и глотая их окончания, тараторил Прошка. — Отец мой добрым строителем был, каменщиком, и его отец тож, и отец его отца… И меня тому ремеслу сызмальства обучали.
— А почто камень купить помешал? Хозяину насолить хотел? — пряча в бороде усмешку, строго вопросил Тимофей.
— Нет, — затряс головой Прошка. — Плохой то был камень, тока на щебенку и годился. Неуж не видал ты на нем сколов да трещин? Да и слюды в нем много, а то плохо — сложишь из такого камня печь, плеснешь на нее водичкой, он весь и полопается да рассыпется. Плохой то камень! — мужичок задумался. — А ты человек хороший, я то сразу углядел. Потому и помочь захотел. Да и сбечь от этого ирода уж скока раз пытался… А, что там! — махнул рукой Прошка и, снова шмыгнув носом, провел под ним рукавом. — Ежели вновь отловит, теперя уж точно до смерти забьет, — горестно опустил он голову.
— А чем провинился ты так? Чего он колотит тебя почем зря? — с любопытством спросил Тимофей.
— Да сам по себе он зверь лютый, да и я виноват перед ним… — опустил голову мужичок. — Сильно виноват… Да тока сполна он за то отплатил мне, да… Сполна….
Прохор родился в семье потомственных каменщиков. Только недолго у него детство было. Когда мальчишке лет восемь исполнилось, мать у него застудилась да померла. За ней и бабка убралась следом, а там и дед недолго на этом свете задержался. Осталось их пятеро — он, отец да трое сестер. Старшая-то все мать заменить пыталась, за младшими смотрела, за отцом, хозяйство вела исправно. Отец хоть порой и задумывался о том, чтоб снова жениться, да слезы дочери любимой останавливали. Да и справлялась девка по дому — все были сыты да одеты-обуты, чистые да умытые, да дома завсегда чистота да порядок были.
Вот как-то отец о строительстве договорился. А строить далеко было надобно. И он, взяв сына да оставив дочерям денег да наказы, на строительство отбыл. Думал-то, что тока на лето уходит, по осени вернется, а получилось так, что три года до дома добраться не мог. А как добрался, за голову схватился — дочери его на кладбище рядком лежат, а в доме чужие люди живут.
Взял он сына, и отправился обратно, туда, где дом строил. Оттуда тоже погнали, но в городе удалось на другую стройку наняться. Так и стали они скитаться от стройки к стройке. Отец за сына трясся, но и учить не забывал. Учил мальчонку жестко, если не сказать жестоко — на затрещины да розги не скупился. Но знаниями делился щедро, настойчиво их в голову мальчика вкладывая. А так как строителем он был от Бога, да и секретов знал немало, делиться было чем. В результате к шестнадцати годам Прошка стал добрым строителем, любой фундамент мог поставить, любую печь сложить. Да и дар у него тоже был — камень он просто чувствовал. Вот как люди тесто чувствуют, так он камень видел. А помотавшись по стройкам, не тока с камнем ладить научился. Плотники тоже с удовольствием своему ремеслу любознательного да толкового мальчишку охотно обучали, да секретами мастерства делились. Так и дерево освоил.
А спустя еще лет пять отец подхватил хворь какую-то, да за пару месяцев сгорел, стаял на глазах. Стал Прохор сам по стройкам метаться. Мастером он был уже известным, потому с работой проблем не было, да и платили хорошо. Давно мог уже бы и домик себе прикупить, и жениться, и осесть. Да то ли пример отца останавливал, то ли еще любушку себе по сердцу не встретил, но так и оставался Прохор перекати-поле.
И вот однажды нанял его один купец дом ему сложить из камня. Ну как из камня? Нижний-то этаж каменный, а верхний ему деревянный был надобен. А нижний-то не просто каменный сложить, а так, чтоб с арками был, да окнами особыми, стрельчатыми, да с башенками по углам. Ну, для Прохора то задачей не было. Цену обговорил, да камень закупать отправился.
А купец тот зверем был. Покуда Прохор смотрел да примерялся, да высчитывал, сколько чего ему надобно, много от дворовых его услышал да разузнал. Нет, специально он не спрашивал — незачем то ему было, но не глухой ведь! И узнал Прохор, что купец тот правило среди дворни завел — кажный вечер кого ни то к столбу привязывает да порет, покуда не сомлеют. А за большие провинности так и вовсе издеваться станет, покуда до смерти не замучает. Мёрли у него дворовые люди, словно мухи. То в клетку посадит да голодом али жаждой морит — интересно ему, скока человек прожить сможет без еды или воды. То в землю живьем закопает да глядит — сможет выбраться или нет, да с какой глубины. То ножами острыми всего изрежет, будто рыбу — помрет али выживет? И так наловчился, что знал, как бить надобно, чтобы человек не сразу помер или вовсе жив остался.
Узнал Прохор, и что жена у того купца была, и забил он ее до смерти безжалостно. А за то забил, что дочку наказала, дала ей самой боль почувствовать. А дочку свою купец сильно любил. Души в дитятке не чаял. Да и то сказать — хороша девчушка была, словно ангел. Волосики белые, точно снег, крупными волнами лежащий на плечах. Сама точеная, тоненькая, стройная. Глаза, что озера синие — на пол лица. Посмотришь на нее — и глаз отвесть сил нет — до того хороша. Да только душа у нее черной была. Характером да привычками в отца пошла. А тому и вовсе радость. Звал ее каждый вечер, как мучать кого начинал, и ей давал поиздеваться. Да показывал, где жилы идут опасные, от которых человек помереть может. А та и рада. Хлеще отца над людьми измывалась. А ведь кроха еще шестилетняя!
Закупил Прохор камня, какого надобно было, да за дело принялся. И каждый вечер видел и отца, и дочку, и наказания. И закипал. Но сделать ничего не мог. Купец над доченькой, словно ястреб, вился, дышать возле нее забывал. А уж как берег!
Однажды, на лесах стоя, башенку доделывая, почувствовал вдруг Прохор острую боль в паху. Вскрикнул от боли и неожиданности, чуть с лесов не свалился, да вовремя развернуться сумел и в стену спиной упереться. Но, покуда разворачивался, ловя равновесие, почуял, словно толкнул что-то, а следом крик детский, испуганный, звуком удара оборвавшийся. Держась за пах, мужчина отлип от стены, на дрожащих ногах шагнул к краю лесов и взглянул вниз.
На камнях, приготовленных для подъема, раскинув руки в стороны, сломанной куклой лежала белокурая девочка в голубеньком платьице с оборками, глядя нереально синими остановившимися глазами в небо. А из-под белых кудрей, постепенно пропитывая их и окрашивая в алый цвет, вытекала кровь. Образ ангела портил только крепко зажатый в кулачке окровавленный острый тонкий стилет, выполненный специально под руку девочки и отточенный до бритвенной остроты.
Сглотнув подступивший к горлу комок и пытаясь удержать равновесие на внезапно ставших зыбкими лесах, Прохор отступил к стене и опустил взгляд вниз. По штанине от паха спускалось красное пятно, выливаясь на доски густыми черными каплями. Он еще успел услышать что-то кричащие голоса внизу, после чего в глазах потемнело, и мужчина тяжело свалился на неструганные доски.
