— Ты опять пила из моей чашки! — кричал отец, критически разглядывая на кухне свою посуду.
— Не смей подходить к плите, ты можешь обжечься! — кричала мама.
А я все время хотела есть. Помню, как в школе потеряла сознание от голода. Врач не могла поверить, что «в наше время можно голодать». Когда я пришла в себя после обморока, мне было так спокойно, и я впервые подумала, что умирать не страшно. Заснула — и все.
Квартиру родители все же разменяли. Нам с мамой досталось страшное жилье, где окна были заколочены досками, а кухня была вся черная после пожара. Так странно: как будто весь внешний мир был отгорожен от нас этими досками. Или, наоборот, мы были, словно пленницы, наглухо заколочены в своем мире. Свои вещи мы забрать не успели и переехали в чем были. Ни посуды, ни одежды, ни постели. Мама так и не научилась приспосабливаться к жизни, а я… Я была диким, затравленным зверьком, который просидел под домашним арестом десять лет.
Но вот школа с моей отверженностью осталась позади. А впереди полная неизвестность. И такое страшное одиночество! В мире нет никого, кто смог бы понять и принять меня. Я практически никогда не смотрелась в зеркало. Моя внешность была мне неприятна. Длинная, тоненькая, как насмешка, косичка, слегка раскосые глаза, невыразительная фигура. Взглянув на меня, человек тут же отводил глаза, будто было во мне что-то такое, на что нельзя или не хочется смотреть.
Я поступила в институт и устроилась на две работы. Я металась с работы на занятия, потом снова на работу. Я неслась по жизни, низко опустив голову и не замечая ничего вокруг. Я ни с кем не встречалась, ни с кем не дружила, никого не любила. Однажды я заболела и попала в больницу. Только там, лежа на казенной кровати, я отчетливо поняла, что в этой жизни мне некому подать стакан воды. Мама не в счет. Она так и не выросла, оставшись маленькой девочкой, которой не помогли ни Бог, ни хорошие люди.
Надо что-то делать. Так не может продолжаться. Я совсем одна на белом свете. «Мужчины нам не нужны!» — продолжала заявлять мама. «Это тебе не нужны, а мне нужны», — впервые в жизни подумала я наперекор матери. Робкие пробуждения смутных желаний давали о себе знать неизвестными доселе томлениями. Меня это пугало и раздражало. Я ведь ничего не знала. Общения со сверстниками я была лишена, телевизора не было, я даже не читала любовных романов.
На первую практику в институте нас послали в детский дом. Господи, когда я увидела этих затравленных детей, мое сердце дрогнуло. Они, точно так же как и я, сидели за закрытыми дверями, не имели никаких навыков в жизни, были так же трагически одиноки. Каждый из них был опален своей бедой. И этих несчастных собрали в одном месте и заставили вариться в одном котле. Я стала постоянным посетителем детского дома.
Я даже не заметила, как прикипела к трехлетнему мальчику по имени Боря. Он единственный, кто не бежал навстречу взрослым с криком «мама!». Он не хотел понравиться, произвести впечатление. Кажется, он уже ничего не хотел. Я почувствовала в нем родственную душу и стала его опекать, забирать на выходные, гулять и заниматься. Когда мы шли с ним по городу и его маленькая ладошка доверчиво покоилась в моей руке, мне было так хорошо. Какое счастье, я могу кого-то в этой жизни обогреть. Мама, почувствовав мое настроение, принялась за свое. «Давай возьмем девочку из детского дома и заживем себе дружной семьей», — повторяла она день за днем. И я написала объявление в газету: «Хочу взять сироту из детдома. Ищу мужчину, который хочет стать ребенку отцом, а мне мужем».
На меня обрушился шквал писем. Полстраны хотели создать семью с закомлексованной несчастной девочкой. Респонденты тоже были «неликвидные»: старички, импотенты, извращенцы. Среди всех писем я выбрала одно: «Мне 45 лет, я сирота, вырос в детдоме. Мне очень нравится ваша идея взять ребенка. Если вы можете полюбить чужого ребенка — у вас очень доброе сердце. Я люблю вас уже сейчас». Письмо пришло 31 декабря — под самый Новый год. Это знак! Это Судьба! Я ликовала. Я уже знала, что с нового года у меня начнется новая жизнь.
Никогда не забуду, как я шла на свое первое свидание. Мне было 24 года, и я, неискушенная, летела навстречу своему счастью. Он ждал меня возле метро с огромным букетом роз. Когда я увидела его, я растерялась. Ухоженный, респектабельный блондин лет сорока пяти. Рядом с ним я была просто замухрышкой. Несмело подошла, с ужасом ожидая его реакции. Он улыбнулся и совсем не удивился, как будто представлял меня именно такой. Вручил розы. Я растерялась. Мне никто никогда не дарил цветов. А потом мы сели в его очень дорогую машину и поехали в ресторан.
— Расскажи о себе, — попросил он.
— Это все грустно и неинтересно.
— Мне интересно все знать о человеке, с которым я хочу связать свою жизнь.
О Господи, он собирается связать со мной жизнь! Я не могла поверить. И рассказала о своих целомудренных принципах: «умри, но не давай поцелуя без любви», «плотская любовь греховна», «близость только после венчания» и прочий бред.
Женя был в восторге. Он отвез меня домой, на прощание поцеловал руку и назначил следующее свидание. Надо ли говорить, что я не спала всю ночь. Я не могла понять своих чувств. Яркий, представительный, но чужой. Зачем такому мужчине связывать свою жизнь с такой, как я? Зачем ему брать ребенка из детдома, если у него уже есть дочь от первого брака? Вопросы роились в голове, как назойливые мухи.
Мы стали встречаться. Женя относился ко мне очень тепло. Казалось, его совсем не смущал мой затрапезный внешний вид, моя забитость. Мы очень часто говорили о том, как будем жить вместе.
— Только давай возьмем девочку, — почему-то всегда настаивал он.
— А мне очень нравится Боря, я так привязалась к нему. — Я робко пыталась настоять на своем.
— Никаких Борь! У меня будет две девочки: мама и дочка. И я буду вас очень любить и заботиться о вас. Буду вашим папой.
— Как мне всегда хотелось иметь отца…
— Будешь иметь. — Он смеялся.
Иногда мы играли в папу и дочь. Он расчесывал мои волосы и заплетал жиденькие косички. Гладил меня, укладывал спать рядом с собой, но никогда не трогал. Он берег мою невинность пуще меня.
Мама пропустила всю эту эпопею, потому что уехала к бабушке с дедушкой. Когда она вернулась и я рассказала ей о Жене, она разрыдалась:
— Как ты могла? Теперь ты бросишь меня, да? Я тебе больше не нужна? Как я буду одна?
— Я буду тебя любить всегда, но я не могу всю жизнь прожить только с тобой. А с Женей мы будем венчаться. Он придет просить у тебя моей руки.
На истерики мамы Женя отреагировал спокойно.
— Давай тайно поженимся и уедем, — предложил он.
— Давай… — Я уже была готова на все.
Нет, я не любила его. Он был мне чужд. Но я понимала, что любовь — это грех, что жизнь — это страдание. И готова была нести свой крест. Я буду вживаться в него, постараюсь стать примерной женой. В конце концов, если я смогу осчастливить какого-то ребенка, то жизнь прожита не даром.
