Она вообще не могла понять, откуда у него такие запросы и требования. Иногда, сидя в сыром подвале и выпив для сугрева водки, он мечтал вслух о том, как однажды уедет из этой долбаной страны в славную Америку и заживет там по-человечески.
От духовного господства защититься очень трудно, почти невозможно.
Именно этой зимой в сексуальном белье она простыла и серьезно заболела. Страшная тяжесть внизу живота, внутри ее как будто поместили раскаленную лампу, которая жгла ее каленым огнем. Она потеряла сознание прямо в институте, вызвали «скорую», и даже видавшая виды врач ужаснулась: «Как же ты терпела-то?»
Подружки поехали сообщить мужу и застали его с другой женщиной. Надо же, а Маша в полном неведении. Но решили ничего ей не говорить. У нее было идеализированное представление о том, как должно быть, но что делать, если идеалы рушились, она не знала. Если уж даже сексуальное белье не помогает…
Новость о второй беременности застала ее врасплох. Полная неустроенность и в быту, и в отношениях. Плюс бедность и институт, который надо окончить. Что делать? Кто подскажет, кто поможет? Картина будущего размыта.
— Рожай, с институтом решим, — сказала куратор и дала шанс человечку.
— Поступай как знаешь, — снял с себя ответственность муж.
И снова токсикоз и авитаминоз. Огромный живот и платье в черную клеточку.
— Вам плохо? — над ней склонилась стюардесса.
— Нет, спасибо, все хорошо. — Маша вымученно улыбнулась. Как будто эта стюардесса может ей помочь заново пережить свое прошлое.
— Что желаете? — Стюардесса кивнула на тележку с обедами и напитками.
— Спасибо, ничего. — И закрыла глаза.
И снова замелькала черно-белая пленка ее жизни. Вот она чуть свет, схватив дочек в охапку, несется в ясли по глубокому снегу. Малышки не успевают, проваливаются в снегу, а она тащит их за капюшоны: быстрее, быстрее! А потом бегом на завод, в цех, к станку. Как она боялась этого станка… Но муж был неумолим: или я, или карьера. И она, привыкшая подчиняться, очередной раз сделала выбор в пользу мужа.
Они уже снимали другую квартиру, из окон которой были видны люди, а не свиньи. Им уже хватало денег на еду. Уже прошло узнавание и привыкание, и каждый знал свою роль в ритуале. Жизнь катилась по наезженной колее. Маша понимала, что существует другая жизнь — более сытая, благополучная, счастливая. Но она не роптала, только иногда, подойдя к зеркалу, тихонько шептала: «Я самая сильная, я все смогу». Что она хотела этим сказать? Может, просто защищалась от безысходности.
Завод уже не представлялся страшным монстром. Там тоже были люди, и некоторые старались скрасить ее жизнь. В соседнем цехе работал мужчина, который каждое утро махал ей рукой. Кажется, он и на работу приходил специально, чтобы помахать ей и пожелать хорошего дня. У него была широкая белозубая улыбка, как раньше рисовали на пролетарских плакатах, и широкие плечи, как любили делать на памятниках рабочим. Однажды под своими окнами Маша увидела две вытоптанные в снегу огромные буквы М и Л. Что означали эти буквы? Может, Маша и Любовь, а может, что-то другое. Какая разница, если они написаны для тебя. Эти две буквы стали появляться каждое утро. А ее безымянный друг улыбался все шире и махал рукой все энергичнее. Она подсмотрела ночью, как он старательно вытаптывает эти буквы и, глядя в зеркало, произнесла более уверенно: «Я красивая и сильная!»
Между тем на заводе полюбили вечно улыбающуюся и энергичную женщину. Она умела не только детали вытачивать, но и документы составлять, писать заявления каллиграфическим почерком и организовывать праздники. А когда выяснилось, что у нее есть красный диплом гуманитарного вуза, то начальник профсоюза руками развел: как же ты согласилась в цех пойти? «Это не я, моя нужда дала согласие», — скромно ответила Маша. Ответ был правильный, и уже через месяц ее назначили секретарем табельщицы. Это как будто с урановых рудников перевели на лесоповал. Тяжело, но уже не смертельно.
А потом ей предложили общежитие. Муж был оскорблен. Почему ей, а не ему? Он привык, что в их партии он играет, а она подыгрывает. «Ты должна отказаться», — приказал командным тоном.
— Сережа, существует три вида удачи: кармическая, если ты родился с ложкой во рту, независимая, когда просто везет. И жизненная, которая зависит конкретно от поступков. Так вот с кармической и независимой у меня не сложилось, поэтому я сделаю все от меня зависящее, чтобы быть счастливой. У меня двое детей и нет крыши над головой. — Она пыталась говорить мягко.
— Если ты переедешь в общежитие, я от тебя уйду.
Маша заколебалась, но коллективный разум настоял: «Он от тебя все равно рано или поздно уйдет, а так у тебя хоть общага будет».
В новую комнату переехала одна с дочками, и началась новая жизнь. Каждый жил на своей территории, за свой счет, но грязное белье он регулярно приносил жене. И во время запоев тоже приходил туда, где его по-прежнему любили и заботились о нем. Дочки подносили рассольчик, жена готовила легкий супчик. Не семья, а бюро добрых услуг.
Она любила его, а он искал, кого полюбить. Но это была не беда, беда случилась, когда однажды он вдруг решил искать смысл жизни. И нашел его в секте. О сектах Маша читала только в учебниках. Она представить не могла, что человек может в одночасье переродиться. Имя и внешность те же, а внутренность другая. Если того, прошлого, она любила, несмотря на измены и пьянки, то этого боялась. Глаза стали стеклянными, речи путаными, он то часами смотрел в одну точку, то начинал кричать, чтобы она не смотрела телевизор, не красилась и не смеялась. От него все стали шарахаться, все, кроме детей. Девочки вдруг потянулись к этому новому мужчине, словно только и ждали его перерождения. В церковь они стали ходить все вместе. Маша не могла себе объяснить, почему допустила, чтобы дети попали под зомбирование. У нее наконец-то появилось свободное время, и она ездила за город на свою дачу. Маленький клочок земли, который она любовно засадила малиной, смородиной, огурчиками и помидорчиками, приносил ей огромную радость. Она так и не смогла сродниться с железобетонным городом, ей отчаянно не хватало природы, и этот участок стал ее маленькой родиной. Поэтому она и соглашалась оставлять детей с отцом.
А дочки между тем отдалялись от нее все дальше и дальше. «Мама, почему ты накрасила ногти, разве ты не хочешь спасти свою душу?» — спрашивали они строго. «Почему ты не живешь с папой? Ты любила его, когда он пил и скандалил, а сейчас, хороший, он тебе не нужен?» Вначале она отшучивалась, потом срывалась на крик, а затем погружалась в затяжную депрессию. Сережа и ее пытался приобщить к своей религии: водил ее на мероприятия, которые напоминали скорее сеансы Кашпировского, чем церковное собрание. На нее не действовали проповеди духовных лидеров секты, только очень сильно болела голова.
— Сережа, я еще не готова, я хочу быть свободной в выборе религии, — говорила она извиняющимся тоном.
— Выбирай: или я, или свобода, — поставил он очередной ультиматум.
