– Ну вот. Молодец. Садись, моя хорошая.
Он ногой отталкивает жену, пододвигает стул и садится рядом.
– Чай неси.
Он приказывает, пренебрежительно фырчит, и мама, хромая, идет на кухню за чашками.
– Улыбнись, Ли.
Девушка послушно растягивает дрожащие губы. На щеках появляются две ровные ямочки.
Он качает головой.
– Нет. Не так. Я же вижу, ты все равно грустишь.
Лилия что есть сил пытается сохранять спокойствие и улыбаться.
– Нет! Опять не так! Я сказал, улыбнись, Ли. Искренне. – Он стучит пальцем по столу. – Ты же знаешь, как я не люблю грустных людей. Знаешь? Просто терпеть не могу.
Виолончель вновь оживает.
– Ым, ым, да.
– Что ты все заладила свое «ым-ым», «ым-ым»! Хватит. Не притворяйся, лживая ты…
Он запинается смотрит на Лилию и не произносит свое любимое слово «тварь».
– Вылечили уже. Забыла?
Губы девушки сжимаются, но она выдержит.
– Улыбнись, кому говорю!
Лилию трясет.
Колотит. Но она не заплачет. Нет. Она не доставит такого удовольствия этому чудовищу.
– Ох, какие мы все серьезные Несмеяны. Ладно. Тогда я тебя развеселю. – Он меняет тон, практически переходит на шепот.
Пододвигается ближе и наклоняется к Лилии.
Запах спиртного вынуждает отвернуться, но девушка терпит.
– Наверняка ты улыбнешься, – начинает он шепотом, – если я расскажу, что буквально час назад ехал на заднем сиденье такси и наблюдал, как вонючая лысина жирного водителя на каждой кочке тряслась и с обалденным таким шлепком встречалась с крышей машины.
Он смотрит.
Ждет.
Следит за реакцией.
– Представь. Ну. Только представь! – Он хохочет и хлопает в ладоши. – А? А? Ну? А?
Лилия перебарывает отвращение и кое-как кривит улыбку.
– О! То-то же. Ха-ха. Что я говорил. Умеет папка развеселить свою хмурую дочурку?
На столе появляются три чашки, заварник и стеклянная банка с песочным печеньем.
Мама успела отмыть с лица кровь.
– А зачем ты приперла три чашки? Овца!
– Ну нас же трое, – робко отвечает женщина.
– Трое? Я не стану пить эту бурду. У меня свой напиток. – Он заходится смехом и откупоривает очередную бутылку. – Зачем занимать место в организме непонятной лишней жидкостью?
Он перехватывает бутылку на манер рюмки и поднимает ее над головой, словно хочет произнести тост.
– Вам даже не предлагаю. Ха-ха. Вы же у меня за здоровый образ жизни. Ха-ха. Ну, будем.
Лилия сжимает пальцы мамы.
Ее глаза наблюдают, как бутылка пустеет. Как проклятая жидкость исчезает в горле отца. Как люстра отбрасывает на стены мрачные длинные тени своими висюльками.
Все ее детские, давно забытые страхи вновь оживают.
– Ли, не грусти. – Он произносит свое «не грусти» сквозь неприятный звук отрыжки. – Хорошо?
– Ым, да.
– Видишь, наша мамка тоже улыбается.
Он косится на жену, и та в ответ демонстрирует улыбку.
– Вот и хорошо, что хорошо. Вот нам и весело. Сейчас папочка допьет, и мы вместе поиграем.
* * *
Почему она терпит?
Он не изменится. Нет. Он продолжит издеваться.
Одиночество?
Неужели страх остаться одной настолько силен, что она готова умереть от побоев?
Тело Лилии сидит за столом. Пальцы сжимают горячую чашку. Уши слушают пьяный бред, а голова занята лишь одним вопросом – зачем.
«Детям нужен отец».
Мама постоянно твердит, что нам нужен отец.
Бред.
Куда лучше самим, без него.
В кино показывают заботливых и любящих мужей. Сильных, отважных, справедливых. Они приходят с работы, улыбаются, дарят подарки. Хвалят стряпню. Надевают халат и тапочки. Читают газету сквозь очки на кончике носа. Бормочут о проблемах во внешней политике. Треплют за ухо пушистого пса, тайком курят в вытяжку и никогда не повышают голос. А если и позволяют себе разозлиться, хоть на секундочку, тут же извиняются, вежливо и искренне просят прощения.
Обман.
Глупые вруны-сценаристы все выдумывают.
Так не бывает.
«Детям нужен отец».
Возможно нужен. Но не такой.
Лилия смотрит, как сильные руки комячат ее мать, словно она обертка от конфеты.
«Папа».
Лилию сейчас вырвет.
Язык не поворачивается назвать это существо папой.
– А теперь бутерброд. – Он раскрывает руки и смеется.
Смотрит на Лилию и ждет.
Бутербродом он называет совместные объятия. Мерзость. Приторная традиция. Сейчас придется крепко обнять это существо и сказать, как сильно все его любят.
Лилия не хочет.
Она не собирается прижиматься к этому человеку. Это отвратительно. Тем более она знает, что это только начало. Знает, чем скоро обернутся эти грубые ласки.
Пьяный рот существа скалится в улыбке, точно в такой же, как у диснеевской принцессы со стены в детской. А виолончель заводит свою скрипучую грустную мелодию. Струны звенят, стонут под ударами смычка.
Существо что-то продолжает говорить своим поганым заплетающимся языком, но Лилия не слушает.
Ее глаза уставились на вазу.
– Бу-тер-брод!
Он ритмично стучит пальцем по столу, как судья молоточком, как учитель указкой. Стучит, призывает к порядку.
– Бутерброд, говорю. Что ты там решаешь?
Лилия не решает.
Она уже все решила.
Она ждет. Собирается с духом.
Она выбирает момент.
Нужен всего один удар. Точный. Быстрый.
Если у мамы не хватает сил…
– Я это сделаю!
Лилия случайно произносит вслух окончание фразы и звук рвущейся струны раздается в ее ушах.
– Что ты там бормочешь? А? Невоспитанная. Ли, как я тебя учил? Дрянь бестолковая. Где больше двух, говорят вслух!
Лилии кажется, что время останавливается. Стрелки на часах замирают. Воздух густеет. Тело трясется от холода и одновременно покрывается капельками пота от жара. Ей кажется, что этот миг будет тянуться целую вечную вечность.
– Я сказал, при мне говорить только вслух!
– Прости, папочка. Ты прав.
