– Шампольон прав, надо торопиться! Даешь вплавь! – кипятится Анжело.
Таков мой сынок во всей красе: вечно его посещают дурные идеи, причем в самый неподходящий момент.
– Нет, – решает Роман Уэллс, – лучше ответим на их сигналы отсюда.
Натали выпускает из ракетницы новый пылающий красный заряд, освещающий фасады Нью-Йорка.
Роман Уэллс хватает электрический фонарь и сигналит в ответ людям на крыше сериями из трех вспышек. Потом он меняет систему: три короткие вспышки, три длинные, три короткие, пауза.
После того как французский ученый проделывает все это снова, с крыши отвечают наоборот: сначала три длинных сигнала, потом три коротких и так далее.
– Это азбука Морзе, – объясняет Натали, – старинный способ связи на расстоянии при помощи огней или звуков. Данная последовательность означает SOS: «спасите наши души».
В очередной раз я впечатлена способностью людей решать проблемы связи на расстоянии. Азбука Морзе так азбука Морзе.
Обязательно справлюсь в своей РЭОАЗ об истории этой системы и о том, как она действует.
Люди на крыше здания выдают в ответ совершенно другую последовательность вспышек.
– А что это означает на вашем языке Морзе?
– Четыре буквы: С O M E, «придите» по-английски.
Роман мигает им в ответ.
– Что он им отвечает?
– Спрашивает, как подняться к ним наверх.
Световой диалог между зданием и «Последней надеждой» продолжается – а потом вдруг прерывается.
– Больше не хотят? – волнуюсь я.
– Говорят, что покажут, как к ним попасть.
Мы ждем.
Крепчающий ветер разгоняет облака, в чистом небе вовсю сияет полная луна, озаряющая все вокруг.
К кораблю подлетает и зависает над нами, жужжа и мелко вибрируя, листик клевера с четырьмя лепестками из флуоресцентного желтого пластика.
– Дрон! У них есть дроны! – радуется Натали.
С дрона свисают два троса.
Возобновляются сигналы Морзе, объясняющие, как надо действовать.
– Надо прикрепить эти тросы к неподвижной точке на корабле, – переводит Роман. – Так мы попадем на крышу.
Вспомнив наше приключение в Руане, я спрашиваю:
– По принципу «зиплайна»?
– Типа того, только здесь не получится скользить сверху вниз. Нас будут тянуть вверх, – уточняет Натали, уже крепящая конец троса к палубе.
Роман тем временем крутит лебедку и опускает якорь, чтобы закрепить корабль на месте.
Наконец, мы видим висящее на ролике пластмассовое кресло.
– Что-то я не в восторге от мысли о таком подъеме, – ворчит Пифагор. – Как тебе известно, высота вызывает у меня головокружение. – Он весь дрожит и ничего не может с собой сделать.
– У тебя уже есть опыт, – вразумляю я его.
– Там было не так высоко.
– Как будто ты не летал на воздушном шаре! Между прочим, он взлетал еще выше, чем крыша этого небоскреба.
– Так-то оно так, но там можно было свернуться на дне корзины и не смотреть вниз. А здесь негде спрятаться.
У него на все есть ответ.
– А кто лазил на мачту? На мачте у тебя не кружилась голова?
– Мачта твердо закреплена на палубе. Хочу – спущусь. А здесь изволь болтаться в пустоте и не иметь возможности ни спрятаться, ни вернуться назад.
Ну и трусишка!
– Опять крысы! – докладывает Эсмеральда.
Смышленые твари засекли, должно быть, наши световые «переговоры» и снова плывут в нашу сторону. На беду, в воду спущен якорь, стабилизирующий «зиплайн», значит, крысы опять полезут на борт по цепи.
– Увы, – говорю я Пифагору, – у нас нет выбора.
Моя служанка уже сидит в кресле. Я прыгаю ей на колени. Ко мне присоединяется Анжело. Эсмеральде тоже хочется в небо.
– Только не ты! – мяукаю я.
– Это почему?
– Это место Пифагора. Ты поднимешься с Романом. – Я поворачиваюсь к своему коту, дрожащему от страха.
– Давай скорее!
– Учти, Бастет, у меня дурное предчувствие.
– Что ты предпочитаешь: настоящих крыс или воображаемое головокружение?
В конце концов сиамец с синими глазищами соглашается к нам примкнуть и устраивается на коленях у моей служанки.
– Не смотри вниз, и дело с концом.
Не иначе как для того, чтобы прервать этот диалог, трос напрягается и тянет нас наверх.
Корабль остается внизу, мы взмываем над морем. Сверху хорошо видна колонна крыс, плывущих штурмовать «Последнюю надежду». Им не везет: волны отбрасывают их назад, к берегу, но они чрезвычайно упорны.
Мы поднимаемся все выше.
Я чувствую, как у Пифагора, большого мудрого Пифагора, дрожит мелким бесом каждая шерстинка. Он не открывает глаз и на всякий случай зажимает себе лапами веки.
Небоскребы все ближе, лязг ролика все громче, все страшнее.
Сюда, Нью-Йорк! Сюда, Америка! Ко мне!
Я все больше убеждаюсь, что нас затягивает слишком высоко. В Париже я таких высоких домов не видела.
Если я упаду с такой высоты, то мне несдобровать, даже если получится мягко приземлиться на все четыре лапы.
Лично я, в отличие от Пифагора, не страдаю страхом высоты, но он, бедняга, дрожит все сильнее.
Луна освещает Нью-Йорк.
Сверху этот город выглядит еще более странным. Здания и вправду гигантские, зловеще мерцающие стеклянными гранями.
Беда в том, что ветер все сильнее раскачивает кресло. Тащащий нас вперед и вверх трос вдруг замирает, и мы повисаем над бездной.
Нас сотрясают порывы ветра. Пифагор сходит с ума от ужаса.
Удивительное дело: такой культурный, такой умный – и при этом такой отъявленный трус.
Натали тоже вскрикивает, ей тоже неспокойно висеть вот так, в пустоте.
Анжело цепляется за меня, я – за Натали, она – за пластмассовое сиденье. За меня, кроме сыночка, цепляется Пифагор: так впивается когтями мне в шерсть, что вот-вот доберется до кожи.
– Спокойно, Анжело, сейчас поедем дальше.
Мы по-прежнему висим без движения, Натали уже голос сорвала, крича в небеса:
– Эй, там, наверху, вы меня слышите?
В ответ глухое молчание. Оборачиваясь, мы уже не видим «Последнюю надежду», которую, наверное, берут на абордаж крысы.
Внезапный порыв ветра едва не переворачивает наше кресло. Натали теряет равновесие и сползает с сиденья. На счастье, она инстинктивно хватается за его край правой рукой. Та еще картина: кресло висит на тросе, Натали – на сиденье кресла, я вцепилась передними лапами в ее одежду, Анжело держится за мою правую заднюю лапу, Пифагор – за левую.
