Нам также известно, что много корсаров, покаявшись, возвратились в христианство. Выше мы упоминали об экипажах, которые разбегались по всей Франции, как только задерживали их корабль, или же набирали как можно меньше янычаров, чтобы сбежать. Стоит прибавить к ним и Сулеймана-реиса, достигшего столь высокого поста, как капудан (адмирал) алжирского флота. Этот француз-мюхтэди из Ла-Рошели умчит на своей капуданэ
[281] к Мальте, чтобы сдаться ордену Святого Иоанна, и продолжит свою корсарскую карьеру в качестве его рыцаря
[282]. Согласно отцу Пьеру, суть истории такова: в 1621 году Сулейман, пиратствуя, попал в плен и оказался рабом на французских галерах. В плену он проведет пять лет, все это время будет вспоминать, как прекрасна его прежняя вера, и поклянется, что если обретет свободу, то пожертвует все свое добро в Алжире на благие дела. И едва Сулеймана обменяли на какого-то невольника из Марселя, он распродал имущество и, выйдя в грабительский рейс на корабле, начал искать пути к бегству из Алжира. Запасаясь продовольствием для кораблей в Сусе (на тунисском побережье), он разрешил янычарам сойти на сушу. Но капитан не швартовался в порту, и ему ничего не стоило, высадив янычар, исчезнуть в открытом море вместе с остальными мюхтэди и рабами. Естественно, последние мечтали убежать; однако решение реисов-мюхтэди присоединиться к побегу можно объяснить только предварительной договоренностью. Корабль направлялся к Марселю, однако неожиданная буря прибила его к Мальте. Интересно положение Сулеймана, который возвратился в прежнюю веру на этом скалистом острове, центре католического корсарства. Ведь он не только превратился из гази, гордящегося знаменем ислама, в крестоносца, чье сердце сжигает пламя священной войны. Родившийся в Ла-Рошели, твердыне французских гугенотов, Сулейман на самом деле был протестантом. Поэтому, чтобы пополнить ряды религиозного ордена, подчиненного папе, ему требовалось не просто вернуться в прежнюю веру, но и пройти катехизацию – изучить основы католического христианства. Впрочем, межрелигиозное путешествие Сулеймана продлится недолго, – несколько лет спустя, пиратствуя в османских водах, он лишится жизни в бою с родосскими галерами
[283].
Безусловно, здесь стоит прерваться и перед тем, как обратить внимание на следующий раздел, сделать одно замечание. Религиозность Иеронима Грациана и Пьера Дана, а также причины написания их произведений, вероятно, побуждали обоих упрощать и даже искажать события; именно преувеличения и раскрывают предвзятость этих авторов. Тем не менее невозможно закрыть глаза на свидетельства о моряках, сбежавших на родину, или же об алжирском капудане, перешедшем на сторону врага, как и о многих соотечественниках-мюхтэди, зависевших друг от друга и не разрывавших отношений с семьями и прежними странами. Кроме того, сколь бы предвзятыми ни были тексты, которыми мы располагаем, они не делают из ренегатов самоотверженных мусульман, даже когда обвиняют их в жестокости сильнее, чем турок. Значит, вопрос не только в пропаганде.
Более того, христианство предпочитали исламу не только мюхтэди. Крестился и сын великого корсара Синана-реиса, попавший в плен к католикам в Тунисе в 1535 году
[284]. Даже если мы полагаем, что «Чифут» Синан-реис был иудеем, его сын должен был от рождения считаться мусульманином; впрочем, когда в 1544 году османский флот появится в Тирренском море и сына возвратят отцу, первый опять обратится в ислам.
Персонаж еще более интересный – Мехмед Челеби, сын тунисского дея Узуна Ахмеда, один из секретарей дивана. Мехмед, женатый на дочери тунисского бейлербея, обожал европейскую музыку и театральные комедии. Однажды, снарядив корабль, он вместе с рабами сбежит на Сицилию, крестится под именем Дона Фелипе и переберется в Малагу. Впрочем, он вернется на родину со смертью отца – повидаться с матерью – и ему придется опять обратиться в ислам. Как ренегат, он, согласно шариату, заслуживал смертной казни, однако странным образом остался в живых. Он потерял все свое имущество и почет в обществе, но, бесспорно, это было несравнимо с тем, что ожидало его в любом ином из тех мест, где судили по шариату. Тогда Мехмед не просто спасся от руки палача, но и добился разрешения от дивана вновь заняться корсарством, то есть вести «газу». Он совершал набеги на галерах Бизерты, чтобы найти опору в жизни и не терпеть безденежья. Однажды он даже захватил чужой корабль и попытался силой обратить сына его капитана в ислам; вот она – мнимая религиозность отступника! Но, похоже, это ревнование не слишком убедило французского консула Арвьё. Мехмед/Фелипе подастся в Мекку дурачить народ, совершит хадж, начнет вроде бы меньше интересоваться балами и музыкой, – но, по утверждению французского дипломата, и дальше будет носить золотой крест, который ему подарил сам папа римский
[285].
Здесь главный аргумент не в том, что мюхтэди не были мусульманами. Прежде всего они не разрывали – в полном смысле этого слова – связи со своей прежней верой, причем эта связь проявлялась и как муки совести; порой неистовствующие ренегаты доходили до того, что уничтожали христианские святыни. Например, в 1708 году, когда Оран попал в руки к османам, один из мюхтэди изрезал ножом икону Богородицы в местной церкви. Поступок ренегата не понравился некоторым мусульманам, туркам с арабами, и те решили, что вандалу надо отрезать язык в наказание за неучтивые слова, которые тот произносил
[286]. По мнению Моргана, через подобного рода притворное рвение (mock zeal) мюхтэди пытались утвердиться в глазах новых единоверцев. В то же время Роберт Дэвис обращает внимание на психологические выгоды от такого ритуального насилия, которое он называет «злобной местью» (rancorous vendetta); иными словами, оно усиливало представление народа о корсарах как об исчадии ада и зебани
[287] шайтана
[288].
