– Хорошо, скоро ты меня увидишь. На сегодня с меня хватит. Лучше застрелюсь, чем прочту еще одно банальное эссе на тему «Колетт и феминизм» или «Апология гомосексуальности у Жида». Хочешь, я заеду за тобой и поедем вместе?
– Мне еще нужно закончить статью. Лучше встретимся прямо там, а то вдруг у меня случится ступор.
– Пусть не случается. Терпеть не могу такие мероприятия. Толпы паразитов от искусства, притворяющихся, что король не голый.
Родители Питера прилетают в Нью-Йорк на открытие биеннале Уитни, и мы должны там с ними встретиться.
Я слышу, как он закуривает.
– То, что лично тебе не нравится концептуальное искусство, не означает, что весь остальной мир неправ.
– Три слова: Майкл, Джексон, шимпанзе.
– Мама говорит, что в этом году выставка будет более «политической».
– Куда они ведут нас поужинать?
– В какое-то хорошее место. Они очень рады, что увидят тебя.
– Это тебя они рады увидеть. А я женщина, которая похитила их сына и увезла его жить в страну дикарей.
Питер смеется.
– Я подъеду, как только смогу. Обещаю.
Я выхожу из вагона на углу 77-й улицы и Лексингтон-авеню. Стоит замечательный весенний вечер: кирпичные дома залиты последними лучами солнца, в воздухе витает золотой аромат гледичии. Не доходя до музея Уитни, я присаживаюсь на ступеньку за углом, чтобы сменить кеды на туфли, накрасить губы красной помадой и поправить грудь. На мне мое любимое коктейльное платье из светло-голубого льна, но вырез чуточку низковат, поэтому, если я не буду периодически приподнимать и раздвигать грудь, она станет похожей на попку младенца.
В музее царит настоящий бедлам, на ведущем ко входу бетонном мосту толпа не хуже, чем в метро в час пик. Я еще не попала внутрь, а уже зла. Женщина у входа протягивает мне значок с надписью: «Представить не могу, чтобы когда-нибудь захотела стать белой». Я подхватываю бокал вина с проплывающего мимо подноса и ныряю в толпу. Если начнется пожар, меня затопчут до смерти.
Мы договорились встретиться с родителями Питера у лифтов, но их еще нет. Я нахожу относительно пустой уголок у стены, прислоняюсь к ней и, глотая вино, смотрю на красивых людей, толкающихся вокруг. Темноволосый официант с шампанским на подносе уходит от меня в толпу.
– Можно мне бокальчик? – окликаю я, но он не слышит меня сквозь шум. Я дергаю его за рукав, чтобы привлечь внимание прежде, чем он исчезнет. Поднос в его руке резко наклоняется, и на мгновение кажется, что сейчас все полетит на пол, но официант ухитряется выровнять его, не опрокинув ни одного бокала. Не пролив ни капли.
– Дура, – бормочет он и идет дальше, не дав мне взять бокал с подноса.
Я узнаю голос.
– Джонас?
Официант оборачивается и хмуро смотрит на меня. Это не Джонас.
Когда я смотрю ему вслед, меня охватывают печаль, разочарование, которого я в себе не подозревала, ощущение как от удара под дых – будто меня помиловали перед смертью, а потом, через несколько секунд, сказали, что ошиблись. Прошло уже четыре года с той встречи в кафе. С того поцелуя. С последующего дня, когда я не ответила на сообщение, которое он оставил на мамином автоответчике, стерла его, сделала тосты и отнесла Питеру кофе в постель, зная, что Джонас – то, что могло бы быть. Может быть, даже то, что должно быть. Зная, что уже слишком поздно.
Питер – то, что есть. Наша совместная жизнь хороша. Замечательна. Мне нравится, насколько это все реально: засоряющийся туалет, запах изо рта по утрам, пробежка до ближайшего магазинчика, чтобы купить мне тампоны, засыпание под телевизор, взвизгивание от васаби. Но сейчас ничто из этого не имеет значения. Я лезу в сумку и достаю кошелек, набитый чеками, которые надо выбросить, визитками таксистов, которые взяла из вежливости, потому что не смогла признаться, что никогда им не позвоню, старыми фотографиями и недействительными кредитками. Мои пальцы шарят за прозрачным окошком, откуда на меня смотрит моя ужасная фотография на водительских правах. Я вытаскиваю сложенную салфетку. Его номер поблек, но все еще различим.
В уголке лобби, рядом с сувенирным магазином, есть телефон-автомат. Джонас отвечает после четвертого гудка, и на этот раз я точно знаю, что это его голос.
– Это я, – говорю я.
Молчание. Гомон голосов в лобби у меня за спиной оглушителен. Я прижимаю трубку к уху и затыкаю другое ухо указательным пальцем, чтобы создать пузырь тишины.
– Это я, – повторяю я громче.
В музей заходит мужчина в розовом виниловом костюме под руку с женщиной на голову его выше, в пиджаке от Шанель и чулках, которые не могут скрыть то, что под пиджаком она голая. Я смотрю, как они идут через толпу, целуя знакомых, не касаясь их губами.
– Джонас? Ты тут? Это Элла.
Мне слышно, как он вздыхает.
– Я знаю, кто это. Ты напилась и звонишь мне?
– Конечно, нет. Я в музее Уитни.
– А-а-а, – тянет он. – Я думал, ты в Лондоне.
– Мы переехали обратно. Мне показалось сейчас, что я тебя видела. Тут был официант. Мне показалось, что это ты.
– Нет, это не я.
– Я знаю. Ты там.
Он ждет, что я скажу дальше.
– Так вот, я стояла одна в толпе придурков в винтажных шмотках от Фьоруччи, ждала Питера и подумала…
– …и подумала: «Блин… Джонас. Я так ему и не перезвонила, но наверняка он будет счастлив поболтать со мной те пять минут, которые я жду бойфренда».
– Не будь козлом, – говорю я. – Я звоню тебе сейчас.
– Почему?
– Не знаю.
Он молчит.
Позади меня раздается взрыв голосов.
– Ладно, – вздыхает он.
– Слава богу. Я боялась, ты продолжишь дуться.
– Я так и хотел. Но, похоже, у меня совсем нет силы воли. Как ты?
– Хорошо. Мы вернулись в прошлом году. Я скучала по дому. В Лондоне все время идет дождь.
– Я слышал.
– Питер получил работу на Уолл-стрит. Мы живем у парка Томпсон-сквер, так что я смотрю из окна на зелень. И нариков, – говорю я и делаю паузу. – Я хотела тебе позвонить.
– Тогда почему не позвонила?
– Ты просил выбрать, – сказала я.
Джонас вздыхает.
– Я просил выбрать меня.
Разговор прерывает оператор и просит внести еще десять центов за следующие три минуты. Я бросаю монету в щель и жду звяканья, которое даст понять, что все в порядке.
– В любом случае, – произносит Джонас тоном, ясно указывающим, что он собирается повесить трубку, – у меня много работы, поэтому мне пора.
– Можно тебя увидеть?
