– Можешь съесть мои, если перестанешь психовать.
– Не разговаривай со мной таким тоном! – рявкаю я и быстрым шагом удаляюсь к линии прибоя, ненавидя себя. Конрад испортил пруд, испортил Бумажный дворец, испортил меня. Но я не позволю ему встать между мной и Джонасом, запятнать единственное, что мне осталось, своими черными чернилами каракатицы.
Конрад прыгает на волнах спиной ко мне. Я нагибаюсь и подбираю неровный камешек – мое сердце, думаю я, со всей силы швыряя его в Конрада, метя в голову. Но я промахиваюсь, и камень исчезает в воде в метре от своей цели. Я всегда бросала, как девчонка, и меня это бесит. Это слабость, которую видят другие. Я смотрю вниз в поисках камня получше. Каждый раз, как волны отливают, на гладком мокром песке появляются сотни маленьких ямок в тех местах, где торопливо зарылись моллюски, прячась от остроглазых чаек в небе. Я нахожу идеальный камень – серый, размером с мандарин, с рельефной белой полосой посередине. Когда я выпрямляюсь, Конрад смотрит на меня. Я кладу камень в карман, чтобы воспользоваться им позже, и ухожу вдоль берега, не останавливаясь, пока он не превращается в незначительную точку на горизонте.
* * *
Когда я возвращаюсь домой с пляжа, Джонас ждет на крыльце моего домика, держа что-то в сомкнутых ладонях.
– Смотри, – показывает он мне древесную лягушку размером с пуговицу.
– Мило, – говорю я. – Почти на сто процентов уверена, что у тебя теперь все руки в лягушачьей моче. Они писаются, когда их берешь.
Я проталкиваюсь мимо него и распахиваю дверь.
– Да, – соглашается Джонас. – Это инстинктивная реакция на страх.
– Значит, увидимся в понедельник.
– Элла, подожди. Прости меня. – Он кладет лягушку на землю и смотрит, как та упрыгивает прочь.
– За что?
– Не знаю. Но ты так на меня сердита. Пожалуйста, не сердись. Разве я уже недостаточно наказан? Он только и говорил, что о рестлинге и Ван Халене – две мои самые нелюбимые темы.
Он выглядит, как маленький мальчик. Я чувствую себя ужасно. Джонас ни в чем не виноват, но я не могу сказать ничего, что все объяснило бы, потому что не могу ничего рассказать.
– Это тебе еще повезло, могло быть и хуже. – Я сажусь рядом с ним. – Прости, что вела себя так.
Через три недели занятий нас с Джонасом переводят на лодку побольше. Нам обоим выдают по маленькому значку-нашивке. Джонас – прирожденный мореход, но из меня получается неплохой помощник капитана, и я чувствую покой, находясь с ним на воде. В лодке помещается шесть человек, но инструктор хочет, чтобы мы были «самодостаточными» и могли управлять ею вдвоем. Поэтому сегодня мы с Джонасом одни. Дождь моросит все утро, и мы ушли далеко в море в наших желтых непромокаемых плащах. Непостоянный ветер меняет направление каждые десять секунд. Меня уже столько раз ударило гиком, что даже Джонас перестал надо мной смеяться.
– Это просто нелепо! – кричу я.
– Согласен. Давай вернемся. – Он поворачивает парус и пытается лечь на другой галс, но ветер отказывается сотрудничать. Наша лодка подпрыгивает на волнах, парус повис.
– Надо позвать инструктора, – говорю я. – Он придет за нами, если будет нужно, и дотащит нас на буксире.
– Ни за что. Это наше первое плавание только вдвоем. Парус сейчас надуется.
Но вместо этого дождь начинает хлестать с такой силой, что мои уши заливает стекающей с волос водой. Мне больше не видно причала. В тумане рядом с нами учитель буксирует другую лодку.
– Я позову его.
– Еще пять минут.
– Я сейчас околею от холода.
Джонас встает, возится с кливером.
– Ладно. Пять минут. – Я поднимаю воротник и прячусь от дождя в открытой рубке.
Джонас, прислонившись к мачте, смотрит в пелену дождя, будто ищет в ней ответы.
– О чем задумался? – спрашиваю я.
Из тумана вылетает чайка и садится на носу. Наклоняет голову набок и не мигая смотрит на Джонаса. Джонас отводит взгляд первым.
– Не хочу тебя рассердить, – отвечает он.
– Я не буду сердиться.
Обреченно вздохнув, он садится рядом.
– Вы с Конрадом когда-нибудь, ну, знаешь, занимались чем-нибудь таким?
– Чем-нибудь таким? – Я аж поперхнулась. – Каким таким? Что это вообще значит? Почему ты спрашиваешь?
– Просто он сказал кое-что тогда на пляже, когда ты ушла.
Я готовлюсь к худшему.
– Что? Что он сказал?
– Сказал, что ты давала ему себя трогать. Что вы дурачились. Что мне не стоит питать надежд.
У меня изо рта вырывается истерический смех. Горло сжимается, не давая вдохнуть.
– Это омерзительно.
Джонас с облегчением смеется.
– Ну, по сути вы ведь не родственники, хотя когда я представил себе это, меня затошнило.
– Что с ним не так? Как же я его ненавижу! Я скорее умру, чем дам ему себя трогать, – говорю я дрожащим голосом.
– Я так и подумал, что это неправда.
Я заставляю себя не плакать при Джонасе, но слезы против воли катятся по щекам.
– Элла, забудь. Это была просто скотская шутка. – Джонас краем футболки вытирает мне щеки от дождя и слез. – Значит, я все-таки могу питать надежды?
– Я слишком старая для тебя, – говорю я, хотя сама себе не верю.
– Я знаю, что ты так думаешь, но ты ошибаешься.
– И ты слишком хорош для меня.
А вот это правда.
Он достает из кармана дождевика раскрошившееся шоколадное печенье с мятой и разламывает пополам.
– Пообедаем?
В его движениях, во всем, что он делает, есть что-то такое милое и невинное, что у меня разрывается сердце, и я снова заливаюсь слезами.
– Что такое? Ты не любишь мяту?
У меня вырывается всхлип – наполовину смех, наполовину крик боли. Конрад украл у меня все. Я никогда больше не буду милой и невинной. Никогда не буду чистой. Я всегда представляла, что мой первый раз будет с любимым человеком. С кем-то вроде Джонаса. И теперь я захлебываюсь в рыданиях; весь стыд и ужас, которые я держала в себе, выливаются из меня судорожными вдохами.
– Элла, пожалуйста, перестань. Прости, что я об этом заговорил. Я идиот.
Я пытаюсь остановиться, выровнять дыхание, но чем больше стараюсь, тем сильнее плачу. Туман над морем усиливается, он уже такой густой, что заглушает мои всхлипы, превращает нас обоих в тени.
– Ему нравится надо мной издеваться. Мы это знаем. Не надо мне было ничего говорить. Пожалуйста, перестань плакать.
Мне хочется все ему рассказать, снять это бремя со своих плеч, но я не могу. Ему всего четырнадцать, поэтому я сама должна нести эту стаю воронья у меня в животе. Мои внутренние раны затянутся, пусть и оставят шрамы. И в следующий раз я буду готова, вооружена чем-то внушительнее таблеток. Издалека доносится предупреждающий звон колокола.
