Я плохо сплю, редко моюсь, не расчёсываю волосы и, кажется, похудела. Я очень бледная, хожу во всём чёрном, мне всё равно, как я выгляжу. Может быть, я схожу с ума. Я в процессе отмены нейролептика. Сегодня второй день без него. Мне так жаль, что я отчего-то не могу быть хорошей, счастливой, такой, какой должна быть, какой меня хотят видеть Егор и Гоша. Мой сын хочет, чтобы со мной всё было хорошо. Он любит меня. Говорит: «Ты – моя любимая кошка, моя любимая мамочка-кисочка». Со мной должно быть всё хорошо, я должна быть в Раю с Егором. Я тоже должна бегать со всеми и радоваться на футбольном поле, а я лежу в центре поля без сил, и на меня садятся какие-то большие мухи, как будто я уже умерла. Наверное, надо просто выспаться.
Уже очень давно я не была в доме, где прошло моё детство, в доме бабушки с дедушкой. Сейчас в этой квартире в одиночестве живёт мой дядя Алексей. Квартира тоже на Ленинском, в соседнем доме, но всё как-то нет повода туда зайти. Всё там наполнено памятью о бабушке с дедушкой и о детстве. Те же табуретки, кафель, плита, мебель. Кровати и стулья, которые помнят бабушку и дедушку, помнят меня ребёнком. Всё это осталось, а бабушки с дедушкой нет. Как странно. Как странно, что нельзя вернуться туда, где они были, что всё это ушло безвозвратно. Живы ещё те артисты, передачи с которыми они смотрели. Многие части их жизненного мира остались, а самих их нет. И как это горько, что никогда не вернётся то, что было. И это прошлое – то, что было, – нельзя отпустить, жить настоящим и будущим, потому что как его отпустишь: бабушка и дедушка находятся только там, в настоящем и будущем их нет. Мне нет дела до времени, важно только то, что я люблю: в прошлом, настоящем и будущем. Я никогда не оставляю бабушку с дедушкой и не могу принять, что того, что было, уже не будет. Я буду ждать, что всё вернётся, что всё будет возвращаться всегда и снова я ребёнком заберусь на своё любимое место у стола на кухне. И снова дедушка будет сидеть в длинном тёплом халате у секретера. И будет детство, и большой советский сервант, и плита «Лысьва», и книги из шкафа в комнате дедушки и бабушки: Бальзак, Мопассан, Дюма… Эти стены, обои, впитавшие части моей души. Бабушка на кровати перед телевизором или за чтением биографии кого-нибудь из артистов, её очки, которые она часто теряла, её кофты, её зелёный шерстяной платок, который она надевала, когда у неё была мигрень. Как такое может быть, что их больше нет, дедушки и бабушки, людей, с которыми связано моё тело, моя душа, вся я. Они должны быть со мной, не лежать там, в яме, в двух гробах, захороненных рядом. Так жаль мне прошлого, а мир становится чужой и страшный. Я хочу к бабушке с дедушкой и совсем не хочу в будущее, в которое не берут мёртвых. Таня сказала мне когда-то, что лучшее, что я могу сделать для бабушки с дедушкой, – это быть счастливой, что я – это то, что от них осталось на земле, и они больше всего хотели, чтобы я была счастлива. Я хочу быть счастливой ради них, ради их памяти. Моя плоть – часть их плоти. Всё, что я делаю, принадлежит не только мне, оно принадлежит и им. Они умерли, но я всё равно живу для них, и они живут во мне. Я постараюсь не сдохнуть пьяной под забором, потому что они меня любили. Если у меня будет будущее – это будет и их будущее. Хотя хочется мне прийти на их могилу, зарыться там в землю у них в ногах и так навсегда и остаться.
Мы снова у себя на даче, на 67 км. Лето перевалило за «макушку», идёт вторая половина июля. На участке цветёт жасмин, но не те кусты, что давно осыпались, а ещё один, четвёртый куст, видимо, более позднего сорта. В траве появляются всё новые и новые сыроежки. На яблонях висят малюсенькие яблочки, некоторые из них падают, и мы говорим Егору, что их найдёт и съест ёжик. Ягоды тоже пошли, у нас их теперь почти нет, но на рынке они уже продаются вовсю, вчера купили крыжовник. Последние несколько дней – опять жаркие, ходили на озеро, Егор играл в песке. Сосед по даче рассказал, что его знакомый умер от коронавируса. Он лёг на плановое обследование в больницу – что-то с венами, он ложился на такие обследования каждый год, – в больнице он моментально заразился и через три дня умер. Тем не менее, кажется, всё вокруг возвращается к привычной жизни. На рынке уже не увидишь ни одного человека в маске, и сама я вспоминаю, что коронавирус по-прежнему уносит человеческие жизни, всё реже и реже. Он стал фоном, который почти не замечаешь. В фейсбуке идут бесконечные споры о новой этике, культуре исключения, metoo, феминизме. Власти обсуждают какой-то очередной ужасный законопроект. Один скандал сменяет другой, люди, не способные ни на что повлиять, канализируют свою злость и бессилие в бесконечные обсуждения текущей повестки, грызню между разными лагерями, травлю тех, кто сказал или сделал что-то не то.
Уже девять дней, как я не принимаю нейролептик. В целом мне нормально. Хочется есть ягоды, ходить на озёра, качаться на нашей качели на лужайке, наблюдать, как уже начинают темнеть ночи и приходится включать фонари. Но совсем не хочется, чтобы лето кончалось. Хочется, чтобы оно было долгим, очень долгим, чтобы мы ещё покупались, позагорали, чтобы не надо было никуда уезжать с дачи, чтобы Егор бегал раздетый по пляжу и так бы и длилась наша вечность, без перемен, без времени.
Похоже, мне удалось отменить и нейролептик, и антидепрессант. Я принимала их двенадцать лет и думала, что так будет всегда. Врачи говорили мне, что я, возможно, должна буду принимать их пожизненно. Что моё заболевание – это как диабет. Хотя что это за заболевание – никто не знал, все только разводили руками. Я понимала, что отменить препараты в моём случае означало умереть. Быстро развивалось несовместимое с жизнью состояние. Для меня дело было не просто в депрессии или тревоге, а в какой-то ужасной поломке, произошедшей с моим мозгом. Я знала, что жива только благодаря моим лекарствам. Я помню, можно сказать, консилиум. Мой врач захотел показать меня даме-профессору, он тоже присутствовал, и ещё одна их молодая коллега. Они говорили обо мне так, как будто меня там не было, и профессор называла меня «тяжелобольная пациентка». Мне было очень страшно. Я не понимала тогда, буду я жить или не буду, помогут лекарства или нет. Мне было двадцать два года. Прошли двенадцать лет. Мой врач уже давно предлагал мне попробовать отменить препараты, говорил, что это может получиться, несмотря на предыдущие неудачные попытки. Говорил, что у меня минимальные дозы и если я себя терпимо чувствую на них, то есть шанс, что смогу и без них. Особенно после родов. За прошедшие двенадцать лет очень многое изменилось. Я не выздоровела: у меня по-прежнему температура центрального генеза, плохая энцефалограмма, депрессия, тревога, эпизоды навязчивых мыслей. Но очень многое изменилось внутри меня – в моём отношении к самой себе и к другим, к моим тревогам и страхам, к смерти и жизни. Я научилась долго быть рядом со своими страхами, принимать их, понимать их. Не сражаться с ними, не глушить их, а смотреть им в глаза, протягивать руку, проходить сквозь них, как сквозь пламя. Я вся опалённая, обожжённая ужасом, но мои способности его выносить, терпеть, жить с ним – многократно выросли. Благодаря постоянным тренировкам, ухудшениям, погружениям в ужас. Я заставляла себя быть в этом ужасе, практически насильно погружаться в него, никогда не отворачиваться от него, чтобы познавать его больше и больше. Я заставляла себя думать самое страшное, говорить вслух самое страшное, переживать самое страшное. Это было опасно – и это было правильно. Для меня, для таких, как я. Другому я бы не посоветовала так делать, побоялась бы за него. А себя я окунала за волосы в этот ужас, погружала на самую глубину своих страхов. Я не победила, победить вообще невозможно, но я научилась лучше сосуществовать с ними. Тогда, в двадцать два года, я была очень разрушительна, неподконтрольна, в голове у меня творилось чёрт знает что. С тех пор был пройден огромный путь, тяжёлый, горький, полный невосполнимых потерь. На этом пути были любовь и боль, разрушение жизненных планов, карьеры, отход от академической философии, бедность, сменяющие одна другую разные, часто бессмысленные работы, переезд в Москву, встреча с Гошей, уход бабушки с дедушкой, рождение сына и новые испытания последнего времени с непонятной болезнью, про которую я никак не могу понять, что это такое… И вот этим летом я отменила таблетки. И кажется, у меня получается без них. И для меня это такая большая радость, в которую трудно даже поверить, – что вот, я живу без таблеток. И вообще живу.
