Приходила К., посидели с ней на участке, поговорили. Пришла она уже после одиннадцати, и сидели мы где-то до часу ночи. Поговорили душевно, о том, как у кого складывается жизнь. К. рассказала, что два дня назад они решили разойтись с мужем, и она этому очень рада. Много рассказывала об американской армии как о важном опыте в её жизни, сказала, что ей это очень много дало, но вышла она оттуда злая, полная ненависти из-за того, что там происходило. Там бездарно растрачивались ресурсы, люди на её глазах становились калеками. Рассказывала ещё, как ездила в Китай и работала там в детском саду. Сейчас К. занимается репетиторством на дому. Ещё рассказывала, что любит бегать марафоны и сразу видит по человеку, был он в армии или нет: если много говорит и мало делает – то не был, а те, кто были в армии, наоборот, – много делают и мало говорят. Расспрашивала меня о том, каково это – быть мамой. Я тоже о разном рассказывала, и мы засиделись на лужайке за разговором. Для меня это было важно, потому что это было наше первое общение с К. после детства. Но в районе часа ночи, когда мы и так уже собирались заканчивать, из домика высунулся Гоша и заорал страшным голосом: «Уже час ночи! Что за безобразие!» Я никак этого не ожидала, думала, они с Егором уже давно спят, было жутко неловко перед К. Подумалось, что теперь она больше не захочет ко мне приходить, что Гоша всё испортил, обломал такое хорошее общение. Но К. сказала, что всё в порядке, что она ещё придёт, что пообщались мы душевно. Посмотрим, что дальше будет, хотелось бы как-то сгладить этот инцидент и продолжить общение. Гоша в этой ситуации мне напомнил моих дедушку и бабушку: они могли так выскочить, заорать на моих гостей, всё обломать. Конечно, я понимаю, что Гоша там без меня вчера извёлся, у него не получалось уложить ребёнка, а сам он встал в шесть утра и жутко хотел спать. Видимо, он засыпал уже, но ребёнок разбудил его, капризничал, и тогда Гоша выскочил и рявкнул на нас.
Мама рассказала мне, что, когда мы с К. были маленькими, она тоже как-то раз рявкнула на К. и К. с тех пор больше не показывалась. Это какая-то карма: я хочу общаться с К., а мои близкие на неё рявкают, и она уходит. Бабушка с дедушкой тоже на неё рявкали, наверное, и баба Беба. А про маму – я даже такого не помнила. Я думала, сейчас, во взрослом возрасте, можно всё исправить, начать общаться заново, но не тут-то было. Гоша рявкнул на неё, и теперь она может больше не показаться. Раз в тридцать лет она показывается, и кто-то из моих близких на неё рявкает, и она снова исчезает. Для меня гость – это святое, как для людоеда. И для меня очень важно, чтобы моим гостям было комфортно в моём обществе, чтобы они знали, что, пока они рядом со мной, их никто не обидит. Получается, что я не смогла обеспечить безопасность этого общения. Мы с К. могли дружить с детства, но этого не произошло, отчасти из-за моих взрослых, и сейчас просто даже удивительно, что Гоша продолжил эту линию поведения, как будто не судьба мне общаться с К. и кто-то всегда будет вмешиваться и всё портить. Все эти годы я чувствовала неловкость перед К., что что-то в наших отношениях в детстве (не без вмешательства моих близких) пошло не так, я хотела избавиться от этой неловкости, мне было очень важно хорошо, душевно пообщаться, но всё опять пошло не так, и неловкости стало только больше. Как будто это какой-то замкнутый круг судьбы.
Съездили на 69 км, там в здании детского сада происходило голосование. Гоша и мама проголосовали, мы с Егором ждали снаружи (я не могла голосовать, потому что не могла прикрепиться к участку из-за того, что не зарегистрирована на Госуслугах, для этого пришлось бы ехать специально в город, стоять очередь на почте), и тут начался дождь, и мы долго прятались от него под крышей в большой беседке на территории детского сада. Егор захотел какать, мама придерживала его в кустах под дождём и вся промокла. Гоша был доволен, что мы оставили кучу говна рядом с избирательным участком. Я никогда прежде не была в этой части 69 км, не знала, что там есть каменные жилые дома в несколько этажей, детский сад, детские площадки, утопающие в зелени. Должно быть, очень приятно жить в такой пятиэтажке, этаже на пятом, с видом на лес. Жить на даче и при этом в городском доме. Вернулись домой все замёрзшие, выпили коньяка.
Позвонила Гошина мама и сказала, что ходят слухи про ядерную катастрофу под Сестрорецком, якобы там взорвался какой-то экспериментальный реактор (откуда он там?), и теперь нужно есть жирную рыбу и принимать Омега-3, чтобы выводить радиацию. Но в интернете об этом почти ничего нет, только на нескольких помоечных сайтах об этом говорится одним и тем же текстом. Выглядит неубедительно, но сама наша готовность к тому, что в любой момент может произойти ядерная катастрофа и власти будут это скрывать, о многом говорит. О боязни атомной промышленности, страхе повторения Чернобыля, недоверии лицемерным властям, постоянном присутствии невидимой смерти рядом с нами, будь то радиация или коронавирус. И такое понимание: в случае чего никому нет дела до наших жизней.
22. Несотворённый сад. Цветы меона. Молекулярный эдем
На соседской половине участка видела расцветшие синие ирисы. Раньше у нас они тоже были. Невероятно красивые цветы, в детстве я любила подолгу их созерцать, вглядываться в них. А потом прочла сказку Германа Гессе «Ирис» про мальчика Ансельма, который подолгу смотрел на ирисы в материнском саду и видел внутри них таинственную дорогу к сердцу цветка, в бездонную глубь. Гессе писал: «Всякое явление на земле есть символ, и всякий символ есть открытые врата, через которые душа, если она к этому готова, может проникнуть в недра мира, где ты и я, день и ночь становятся едины». Ирис был такими вратами для Ансельма. Потом Ансельм повзрослел и перестал видеть материнский сад так, как видел его в детстве, грёзы и сказочные существа уже не сновали в глубь и из глуби чашечки ириса по тропинке среди золотого частокола, цветы стали для него немы, сад из огромного, бесконечного стал для него маленьким. Потом в жизни Ансельма появилась женщина по имени Ирис и напомнила ему о чём-то очень глубоком и утраченном. Эта женщина дала Ансельму задачу вспомнить, о чём ему напоминает её имя. Для Ансельма это был долгий путь, изменивший всю его жизнь, но в итоге он вспомнил, о чём всегда напоминал ему ирис, он снова увидел дорогу в сердце цветка, и он знал, что там обреталось то, что он искал. Потом он вошёл в ворота духов, и там была та самая тропа в недра, словно в чашечку огромного цветка. Он вошёл внутрь ириса, «и вновь пришёл к нему тот сон, который снился в детские годы, – что он идёт в чашечку цветка и вслед за ним идёт и летит весь мир картинок, чтобы кануть в тайная тайных, которая лежит за всеми картинками. Тихо-тихо запел Ансельм, и его тропа тихо спускалась вниз, на родину».
Как же я люблю эту притчу, как много в ней есть про меня, про сад детства, про возвращённую родину. Каждое слово в этой притче – правда. Именно в этот сад детства дозволено мне было как-то раз вернуться, когда я приняла волшебное вещество. Именно на эту родину сердца лежит мой путь. Именно этому служит поэзия. Я помню этот сад детства и то, что открывалось мне тогда через цветочный мир. Это был несотворённый сад, где-то внутри забытого сна в детском поту, когда маленькие пономари в траве звонили в колокольчики, полевые гвоздики были красны, словно гвозди в запястьях, ромашки все беззастенчиво лгали: «любит – не любит – поцелует – плюнет», у каждого цветка было собственное имя и титул, я кланялась им, горы были на небе, и я падала в озёра льна, и у каждого цветка было чёрное окаймленье, ибо их подчёркивал меон.
