Через какое-то время ему уже стало невмоготу под полиэтиленом, он постоял в нерешительности на дожде, потом, подойдя по песку к воде, вошел в воду. Вода была холодной, мокрые туфли отяжелели, мокрые брюки прилипли к ногам и животу – ничего от той легкости, которую тело обычно чувствует в воде, и тем не менее ему было легко, он рубил руками воду и нырял в волны. Вечером, когда они уже лежали в постели, жена все еще восторгалась его стихийностью. Он был скорее напуган и смущен.
Они вошли в ритм поездки, проезжая ежедневно около ста миль на юг. Они тратили утреннее время попусту, часто останавливались, посещали национальные парки и виноградники и долгие часы катили вдоль побережья. Вечером останавливались где придется, иногда в убогом мотеле у хайвея, где в больших номерах пахло дезинфекцией и телевизоры были привинчены на уровне головы, иногда в каком-нибудь жилом доме, где предлагали «кровать и завтрак». Вечером они оба рано чувствовали утомление. Во всяком случае, это подтверждалось тем, что они рано ложились – с книжками и бутылкой вина, – и глаза у него быстро слипались, и он выключал свой ночник. Впрочем, когда он как-то проснулся около полуночи, она все еще читала.
Иногда он устраивал так, чтобы ждать ее прихода и смотреть, как она приближается. Он просил высадить его у ресторана и ждал у входа, когда она припаркуется и от парковки перейдет через дорогу к нему. Или бежал вперед к пляжу, поворачивался и смотрел ей навстречу. Это всякий раз было приятно – видеть ее фигуру и ее походку, и в то же время в этом было что-то грустное.
7
В Орегоне побережье и улицы скрыл туман. Утром они надеялись, что погода улучшится к обеду, а вечером переносили надежду на завтра. Но и на следующий день туман снова лежал на улицах, висел в лесах и скрывал фермы. Если бы селения, которые они проезжали, – иногда всего лишь несколько домов – не были обозначены на карте, они бы их не заметили. Иногда они час или два ехали через лес, и им не попадалось ни одного дома, и они не видели ни одной встречной машины и ни одной машины не обгоняли. Один раз они остановились, вышли, и звук работающего мотора, ударяясь о густые деревья по обе стороны дороги, не таял, оставался рядом и в то же время звучал в тумане глухо. Они выключили мотор, и все звуки исчезли – ни хруста в кустах, ни птиц, ни автомобилей, ни моря.
Когда последнее селение осталось далеко позади, а до следующего оставалось тридцать миль, дорожный знак предупредил о приближении бензоколонки. Вот уже и она: большая гравийная площадка, две колонки, фонарь, и за площадкой – размытые очертания дома. Он затормозил, свернул на площадку и остановился у колонки. Они подождали. Когда он вылез из машины, чтобы постучаться в дом, дверь открылась и из дома вышла женщина. Она прошла через площадку, поздоровалась, взяла заправочный пистолет, повернула рычаг раздачи и стала наполнять бак. Она стояла у машины, держа в правой руке пистолет и уперев левую в бок. Она видела, что он не может отвести от нее глаз.
– Пистолет дохлый, приходится стоять с ним. Но стекла я сейчас протру.
– Одинокое здесь место… не скучно?
Она взглянула на него удивленно и недоверчиво. Она была уже немолода, и это была недоверчивость женщины, которая слишком часто увлекалась и слишком часто разочаровывалась.
– Последнее село было двадцать миль назад, а до следующего еще тридцать – не очень-то здесь… Я имею в виду, вы не чувствуете одиночества? Вы живете здесь одна?
Она увидела серьезность, концентрацию и нежность в его взгляде и усмехнулась. Она не желала поддаваться магии его взгляда и усмехнулась насмешливо. И он ответил усмешкой, счастливый и смущенный тем, что сейчас скажет.
– Вы красивая.
Она чуть-чуть покраснела, едва заметно при ее обилии веснушек, и усмешка исчезла. Теперь и ее взгляд стал серьезен. Красивая? Красота ее осталась в прошлом, и она это знала, хотя все еще нравилась мужчинам, еще могла разбудить в них желание и гордость и еще могла внушить робость. Она всмотрелась в его лицо.
– Да, жить здесь одиноко, но я к этому привыкла. И потом… – Она помедлила, опустила глаза к пистолету, снова подняла взгляд и теперь смотрела ему в глаза; румянец совсем залил ее лицо, она совсем выпрямилась и упрямо призналась в своем желании: – И потом, не всегда же я буду одна.
Несколько мгновений она стояла так – выпрямившаяся, покрасневшая, глядя ему прямо в глаза. Затем бак наполнился, она закрыла его, отошла от машины и повесила пистолет на колонку. Наклонилась, вытащила губку из ведра, откинула дворники и стала протирать стекло. Он видел, что она с любопытством разглядывала его жену, которая, изучая разложенную на коленях карту, на миг подняла голову, чтобы кивнуть и улыбнуться женщине, и продолжила изучение.
Ему было неприятно стоять рядом, ничего не делая, пока она протирала стекло. В то же время он с удовольствием смотрел на ее работу и на нее. На ней были совсем не джинсы и клетчатая рубашка – и не застиранное голубое платье, а полукомбинезон на бретелях, темно-синий, с логотипом топливной компании, и под ним – белое теннисное поло. Она была плотная, но двигалась легко. В ее движениях была грация, она словно получала удовольствие от силы и легкости своего тела. Бретель комбинезона сползла у нее с плеча, она одним пальцем снова накинула ее; в том и в другом было для него что-то трогательное, словно интимное.
Когда она закончила протирать стекло, взяла у него деньги и пошла к дому за сдачей, он пошел вместе с ней. Они сделали рядом несколько шагов по скрипящему гравию, и она притронулась ладонью к его руке:
– Вам не нужно идти со мной, я вынесу сдачу.
8
И он остался стоять посреди площадки на полпути между своей машиной и ее домом. Она вошла внутрь, и дверь за ней закрылась.
Сколько у меня на то, чтобы решиться? – думал он. Минута? Две? Сколько ей нужно, чтобы набрать сдачу? Насколько она привержена порядку? Есть у нее касса с разложенными купюрами и монетами, из которой ей нужно только взять там пару монет, а тут пару купюр? Будет ли она спешить, или она знает, что я рад подождать лишнюю минуту, и еще одну, и еще?
Он посмотрел на землю перед собой и увидел, что от тумана гравий стал влажным. Носком туфли он перевернул один камешек, он хотел посмотреть, влажный ли камешек и снизу, да, и снизу. Он учил своих сотрудников, что размышление и решение – разные стороны медали, из размышления не обязано вытекать не то что правильное решение, но вообще – никакое, напротив, размышление может так осложнить и затруднить решение, что парализует его. Он любил повторять, что размышление требует времени, а решение – смелости, и он знал, что сейчас ему не хватает не времени для размышления, а смелости для решения. И еще он знал, что решения, которые ты не принял, жизнь так же поставит тебе в счет, как и те, которые ты принял. Не приняв решения остаться здесь, он поедет дальше, даже если и не примет решение ехать дальше. Остаться здесь… и что я должен ей сказать? Я что, должен спросить, могу ли я здесь остаться? И что она должна будет ответить? Разве не должна она будет сказать «нет», даже если бы ей хотелось сказать «да», потому что должна будет отклонить ту ответственность, которую возложит на нее мой вопрос? Когда она снова выйдет из этой двери, машина уже должна была бы уехать, а я должен был бы стоять здесь с моим чемоданом и сумкой. А если она не хочет, чтобы я здесь был? Или если даже она сейчас и хочет, чтобы я здесь был, а потом не захочет? Или если я потом не захочу оставаться? Нет, так это не может быть. Если мы хотим этого сейчас, то мы хотим этого навсегда.
