– Оставь свои шуточки. Я люблю женщину, и она любит меня, но при наших разных мирах мы не уживаемся. И поэтому я перехожу через границу из моего мира в ее.
– Все так просто?
– Немцы становятся американцами, протестанты – католиками, а в синагоге я познакомился с негром, который стал иудеем, а до этого был адвентистом. Так что такой христианин, как я, без веры и без молитв, вполне может быть и иудеем. В церкви я медитировал; что мне помешает с тем же успехом медитировать в синагоге? Синагогальная служба не менее красива, чем церковная. А домашние ритуалы – знаешь, у нас дома их было не много, и я не против, чтобы их было больше. – (Друг покачал головой: нет.) – Нет да! Или она станет как я, или я стану как она. Терпят только себе подобных.
Они сидели в том итальянском ресторанчике, который облюбовали еще в студенческие времена. Среди официантов появилось несколько новых лиц, на стенах – несколько новых картин, а так все было по-прежнему. Как и тогда, Анди заказал салат, спагетти болоньезе и красное вино, а его друг – суп, пиццу и пиво. И как тогда, у друга было ощущение, что он рассудительнее и прагматичнее и что на нем лежит ответственность, какую несет более рассудительный и прагматичный в отношениях с романтиками и утопистами. Какие только идеи не залетали в голову Анди за эти годы!
– Женщина, которая требует от тебя…
– Сара ничего от меня не требует. Она даже не знает, что я хочу сделать обрезание и для этого здесь. Я ей сказал, что у меня выступление на конференции.
– Хорошо. Но что́ тебе женщина, с которой ты не можешь говорить откровенно?
– Откровенность предполагает общую основу. И чтобы принять эту общую основу, не нужно ничего говорить – только решиться.
Друг покачал головой:
– Представь, что твоя подруга подумает, что ты не хочешь ребенка, которого она ждет, и, не говоря с тобой, избавится от него. Ты был бы страшно обижен.
– Да, потому что она бы у меня что-то отняла. Я у Сары ничего не отнимаю, я ей что-то даю.
– Этого ты не знаешь. Может быть, ей нравится твоя крайняя плоть. Может быть, она не сторонница твоей забавной теории и хочет быть с тобой потому, что ты не подобен ей, а бесподобен. Может быть, когда вы ссоритесь, она не воспринимает это так серьезно, как ты. Может быть, эти ссоры ей нравятся.
Анди печально взглянул на него:
– Я не могу поступать иначе, чем так, как считаю правильным. Ты находишь мою теорию забавной, а я, куда ни посмотрю, везде – в прошлом, в настоящем, в большом и малом – нахожу ей подтверждения.
– И тебя не смущает, что решением, в котором ты воплощаешь свою теорию, ты лжешь?
– В смысле?
– Ты хочешь ради Сары стать евреем, но то, что требуется для превращения в еврея, ты хочешь обойти. Тебе это унизительно, это может оказаться для тебя мучительнее, чем необходимо, и ты этого не хочешь. – Друг посмеивался. – Я начинаю понимать, зачем евреи придумали себе обрезание. Они не хотят мягкотелых, которые…
Анди рассмеялся:
– Они не хотят необрезанных мягкотелых, вот и все. Поэтому я хочу, чтобы ты обрезал мягкость моего тела. Сделаешь?
Друг тоже рассмеялся:
– Представь, что… – Так они дискутировали, когда были студентами. Представь, что твой друг – террорист, которого разыскивает полиция, и он просит тебя спрятать его. Представь, что твой друг хочет покончить с собой; он парализован и просит тебя помочь. Представь, что твой друг признается, что переспал с твоей девушкой. Представь, что твой друг снискал успех как художник, – скажешь ли ты ему, что его картины плохи? А что его жена ему изменяет – скажешь? А предупредишь его, что он себя губит, если он делает что-то хорошее? – Через пару дней это желание у тебя может улетучиться.
– У меня есть желание через пару дней улетучиться в Нью-Йорк к Саре.
– Ну, приходи завтра днем. Наркоз будет коротким, и когда очнешься, ранка будет зашита ниткой, которую снимать не надо: внутри рассосется, а снаружи отвалится. Периодически – перевязки со свежей мазью – пантенол и бинт. И через три недели она – реабилитирована.
– Что это значит?
– Что это значит, что писька реабилитирована? Ну, то и значит!
12
Операция оказалась не страшной. Боли после нее были терпимыми, а через несколько дней вообще прошли. Но Анди все время чувствовал, что его член – часть его тела, поврежденная и угрожаемая часть. Он его перевязывал; одеваясь, осторожно убирал его в штаны; при неверных движениях и касаниях болезненно его ощущал и поэтому при всяком движении и касании старался оберегать – все это требовало уделять ему внимание.
Анди был в своем родном городе, в котором вырос, в котором работал до отъезда в Нью-Йорк и собирался работать после возвращения. Он жил у родителей – они были рады, что он дома, но не обременяли, – и встречался с коллегами и друзьями; разговор с ними продолжался с того места, на котором был прерван его отъездом. Иногда он встречал одноклассника, школьного учителя или подружку времен учебы, не знавших, что его здесь почти год не было и скоро снова не будет, и они приветствовали его как одного из тех, кто все время живет среди них. Он мог погружаться в свой город, как рыба в воду.
Но чувствовал он себя как выброшенный на берег, словно он не отсюда, словно этот город и эта земля с ее горами, рекой и долиной – уже не его родина. Улицы, по которым он проходил, были полны воспоминаний; здесь было подвальное окно, перед которым он с приятелем играл на тротуаре в бабки; там – велосипедный склад с подъездом, под крышей которого они стояли в дождь с его первой подружкой и целовались; через этот перекресток он ехал в школу на велосипеде и, переезжая трамвайные рельсы, свалился; а за оградой этого парка как-то воскресным утром они с матерью пытались писать акварели на натуре. Он мог бы написать этот город кистью своих воспоминаний в красках былого счастья, былых надежд и былой грусти. Но вписаться в эту картину он мог только прежним. Когда он пытался – или воспоминания приглашали его – сделать это, соединить прошлое и настоящее в то единство, которое называется родиной, какое-нибудь движение, какое-нибудь невольное прикосновение кошелька или связки ключей в кармане брюк вызывало в памяти совсем другое – обрезание и вместе с обрезанием вопрос: чему, кому он принадлежит?
Нью-Йорку? Синагоге Кехилат-Йешурум? Саре? Он звонил ей каждый день после полудня, когда у нее было раннее утро и она еще была в постели или сидела за завтраком. Он выдумывал какие-то эпизоды конференции и рассказывал о своих прогулках, о встречах с друзьями и коллегами и о тех близких, с которыми она познакомилась на «мраморной свадьбе». Она говорила «I miss you» и «I love you»
[32], и он говорил «I miss you too» и «I love you too»
[33]. Он спрашивал, что у нее нового и что она делает, и она рассказывала про собак ее и его соседей, о теннисном матче с ее старым профессором и об интригах и кознях, которые плела и строила в издательстве женщина, работавшая над другой компьютерной игрой. Он понимал каждое слово и все же не понимал ничего. Его нью-йоркское чувство юмора, понимание намека, умение различать иронию и серьезность – остались в Нью-Йорке. Или было отрезано вместе с крайней плотью? Быть может, то, что говорила Сара, она говорила с иронией? То, что она говорила, она, как правило, говорила с иронией. Но над чем, собственно, она иронизировала?
