8
На следующий день они вылетели назад в Нью-Йорк. Три недели они день за днем проводили вместе, и иногда ощущение взаимного доверия становилось столь будничным и само собой разумеющимся, словно оно всегда было, и должно быть, и останется навсегда. И ни разу не было это ощущение так сильно, как во время обратного полета. Каждый понимал, сколько другому нужно покоя, насколько другой будет рад почувствовать, что ты рядом, какие мимолетные знаки внимания будут ему приятны. О фильме, который показывали в полете, они спорили, потому что было удовольствием совершать ритуал спора на взрывобезопасном материале. Когда после прилета в Нью-Йорк он вечером остался у нее, они были слишком утомлены, чтобы еще заниматься любовью. Но, засыпая, она взяла в руку его пенис, который в ее руке отвердел и снова обмяк, и Анди почувствовал, что он дома.
Стояло лето. В Чайна-тауне и Маленькой Италии, в Виллидже, на Таймс-сквер и Линкольн-сквер – вообще на Манхэттене – людей было больше, чем обычно. В районе Колумбийского университета, где жили Сара и Анди, народу было поменьше. Туристы сюда забредали редко, а студенты и профессора из города уехали. Днем было жарко; после нескольких шагов по улице одежда прилипала к телу. Вечером и ночью становилось чуть прохладнее. Но теплый и влажный воздух не был той легкой средой, которую не ощущаешь; он был густым, тяжелым и оказывал телу мягкое, но ощутимое сопротивление. Анди не понимал, как могут эти ньюйоркцы уезжать, лишая себя таких вечеров и ночей. Он не выносил зудения и шуршания учрежденческих кондиционеров и поэтому работал в парке на скамейке. Работал до позднего вечера, прикрепляя к книге или блокноту аккумуляторный фонарик. И потом шел к Саре, воодушевленный своей любовью к ней, работой, воздухом и отблесками огней на асфальте. Воздух, оказывавший сопротивление, рождал ощущение легкости: относительно этого воздуха тело теряло тяжесть. Анди казалось, что он затяжными, не требующими усилий шагами плывет над Млечным Путем.
Он был бы рад, если бы они с Сарой без долгих обсуждений пошли вечером погулять, или посидели за одним из уличных столиков, стоявших перед ресторанами на Бродвее, или посмотрели фильм в кино или на видео. Но Саре, которая и вообще была разговорчивее его, после одиночества у компьютера особенно хотелось поговорить. Она хотела услышать, что он прочитал и написал, и рассказать, как продвигается работа над компьютерной игрой. Пока она сидела за программированием, ей в голову приходили тысячи вещей, о которых она хотела поговорить с ним. А он, когда концентрировался на работе, не мог параллельно или в промежутках думать еще о чем-то, и вечером ему не о чем было говорить, кроме как о работе. Но о ней говорить он не хотел, потому что не хотел рисковать повторением ссоры, к которой однажды привел такой разговор.
Его работа была посвящена представлениям о праве и порядке, развиваемым в построениях американских утопистов – от шейкеров
[27], раппистов
[28], мормонов и гуттеритов
[29] до социалистов, вегетарианцев и апологетов свободной любви. Для Анди тема была увлекательной. Ему было интересно знакомиться с утопическими программами, отыскивать письма, дневники и воспоминания утопистов и узнавать из пожелтевших газет реакцию окружавшего их мира. Иногда эти утопические проекты трогали его как воплощения коллективного донкихотства. Иногда ему казалось, что утописты сознавали тщетность своих усилий и только хотели воплотить какой-то героический нигилизм в коллективный творческий опыт. А иногда они казались ему детьми, которые обогнали свой возраст и передразнивали общество. Когда он рассказал Саре о своей теме и своей увлеченности, она задумалась и потом спросила:
– Это немецкое, да?
– Тема американских утопических проектов?
– Увлеченность утопией. Увлеченность преобразованием хаоса в космос, совершенным обществом, абсолютным порядком. А может быть, и увлеченность тщетностью – ты же рассказывал мне об одной вашей саге, где в конце все вместе героически и нигилистически идут на смерть. Нибелунги?
Анди воспринял не аргументы, а факт нападения и начал защищаться.
– Но американской литературы по моей теме в тысячу раз больше, чем немецкой, а что касается коллективных самоубийств, то американцы у Литтл-Бигхорн
[30] и евреи Масады
[31] дали не меньше материала, чем немцы.
– Меньше! Ты говорил, что эта сага – ваша важнейшая. А Литтл-Бигхорн и Масада – это только эпизоды. И количество публикаций тоже ни о чем не говорит. Я и не читая американскую литературу знаю, что́ в ней; там истории о том или другом утопическом эксперименте, о людях, об их семьях, работе, радостях и горестях, – там истории, написанные с воодушевлением и сочувствием. А немецкая литература деловита и основательна, она создает категории и системы, и страсть, которую в ней можно почувствовать, это страсть научного анатомирования.
Анди замотал головой:
– Есть разные научные стили. Знаешь анекдот про то, как француз, англичанин, русский и немец писали научные исследования о слонах? Француз написал «Любовь у слонов», англичанин – «Как охотиться на слона», русский…
– Я не желаю слушать твои дурацкие анекдоты. – Сара встала и ушла в кухню. Он слышал, как она яростно открывает посудомоечную машину, вытаскивает тарелки и рюмки и со звоном бросает на стол ножи и вилки. Наконец она появилась и встала в дверях. – Терпеть не могу, когда я говорю с тобой серьезно, а ты отвечаешь шуточками. Речь не о научных стилях. Когда ты не наукой занимаешься, а просто разговариваешь с моими друзьями и родными, ты тоже не проявляешь участия, во всяком случае это не то, что мы понимаем под участием, а такое анализирующее, анатомирующее любопытство. Я не говорю, что это плохо, ты – такой, и мы любим тебя таким. В другой раз и при других обстоятельствах ты можешь проявить и полное участие, но в разговоре…
– По-твоему, то, как меня встретили твои друзья и родные, это участие? Это в лучшем случае любопытство, к тому же в высшей степени поверхностное. Я…
– Не переворачивай все с ног на голову, Анди. Мои встретили тебя с таким же любопытством и участием, как и ты их, и все, что я сказала…
– Прежде всего, они встречали меня с предубеждением. Им уже все известно о немцах. Следовательно, им уже все известно и обо мне. И следовательно, им уже незачем было интересоваться мной.
– Мы недостаточно интересуемся тобой? Не так, как ты интересуешься нами? А почему у нас так часто возникает ощущение, что ты к нам прикоснуться брезгуешь? И почему такой холодный прием мы встречаем только от немцев? – Она говорила громко.
