Потом мысли куда-то улетучились. Он смотрел на рейхстаг. Под куполом крохотные человечки бегали по винтовой лестнице вверх и вниз. Они бегали на здоровых ногах. Но он не завидовал им. И не завидовал человечкам, на здоровых ногах проходившим по улице и бежавшим вдоль реки. Женщины должны принести ему кошку – или двух. Двух маленьких кошек. Если они этого не сделают, он объявит забастовку.
Обрезание
1
Празднование закончилось. Почти все гости разошлись, почти все столы были убраны. Наводившая порядок девушка в черном платье и белом переднике отдернула портьеры, раскрыла окна и впустила в комнату солнце, ветер и шум. По Парк-авеню шуршал поток машин, периодически останавливался перед светофором, пропускал скопившиеся на поперечной улице и нетерпеливо сигналящие машины и снова приходил в движение. Ворвавшийся ветер взвихрил и унес дым и запах сигар.
Анди ждал, когда вернется Сара и можно будет уйти. Она пропала куда-то со своим младшим братом, бар-мицву
[14] которого праздновала семья, и оставила Анди наедине с дядей Ароном. Дядя Арон был приветлив, и вся семья была приветлива, даже дядя Иосиф и тетя Лия, о которых Анди знал – Сара рассказывала, – что они были в Освенциме и потеряли там родителей, братьев и сестер. Его спрашивали, чем он занимается, как живет, откуда он родом и чего хочет от жизни – все то, о чем спрашивают у молодого человека, которого дочь, или племянница, или молодая двоюродная сестра впервые приводит на семейное торжество. Никаких затруднительных вопросов, никаких вызывающих замечаний, задевающих намеков – ничего такого не было. Если бы кто-то ожидал, что он должен чувствовать себя иначе, чем какой-нибудь голландец, француз или американец, Анди бы это заметил; нет, приняли любезно, с благожелательным любопытством во взглядах, приглашающим и его бросить любопытствующий взгляд на членов их семьи.
Но он чувствовал себя не в своей тарелке. Одно его неверное слово, один неверный жест – и все, видимо, будет разрушено. Насколько правдоподобна эта благожелательность? Насколько она надежна? Или она может быть в любой момент отменена и отозвана? Разве дядя Иосиф и тетя Лия не вправе дать ему почувствовать при прощании, что больше не хотят его видеть? Эта необходимость избегать неверных слов и неверных жестов держала в напряжении. Анди не знал, что вообще может быть истолковано неверно. То, что он служил в армии, а не отказался? Что у него в Германии нет еврейских друзей и знакомых? Что для него в синагоге все было незнакомо и чуждо? Что он ни разу не был в Израиле? Что не смог запомнить имена присутствующих?
Дядя Арон и Анди сидели в конце длинного стола; между ними был угол стола, белая скатерть в пятнах и крошках, их смятые салфетки и пустые рюмки. Анди крутил между большим и указательным пальцем ножку рюмки, в то время как дядя Арон рассказывал о своем плавании по Средиземному морю. Он отвел себе на это плавание восемьдесят дней, как Филеас Фогг
[15] на путешествие вокруг света. И как Филеас Фогг, он нашел в этом плавании жену – дочь одного еврейского рода, переселившегося где-то в 1700 году из Испании в Марокко. Дядя Арон рассказывал охотно и с юмором.
Потом он заговорил серьезно.
– А вы знаете, где ваши предки тогда жили и что делали?
– Мы… – Ответить на вопрос Анди не успел.
– Наши – единственные в местечке – пережили большую чуму тысяча семьсот десятого и поженились; он из простой семьи, а она – дочь рабби. Она научила его читать и писать, и он начал торговать лесом. Их сын лесную торговлю расширил, а их внук стал самым крупным лесным торговцем в черте оседлости или, уж во всяком случае, в польских и литовских губерниях. Вы знаете, что это значит?
– Нет.
– Это значит, что после большого пожара в тысяча восемьсот двенадцатом он со своим лесом снова построил синагогу, еще больше и красивее, чем раньше. Его сын расширял лесную торговлю дальше. До тысяча восемьсот восемьдесят первого, когда сожгли его склад на юге, от чего он уже не оправился, ни как купец и ни как человек. Вы знаете, что было в тысяча восемьсот восемьдесят первом?
– Погром?
– Погром, погром. Это был самый большой погром столетия. После этого они уехали; два его сына забрали с собой его и жену, хотя они не хотели с ними ехать. И двадцать третьего июля тысяча восемьсот восемьдесят третьего года они приехали в Нью-Йорк. – Он замолчал.
– А дальше?
– А дальше? Дети тоже всегда это спрашивают. Как было в черте оседлости, и почему разгорелся большой пожар, и что написал рабби, умерший в большую чуму, потому что он таки написал, – ничего этого они знать не хотят. Но потом семья приезжает в Нью-Йорк, и они пристают: «А дальше? А дальше?» – Он снова замолчал и покачал головой. – Они жили в Нижнем Ист-Сайде и шили. Восемнадцать часов за пятьдесят центов в день, шесть дней за три доллара в неделю. Они сэкономили достаточно, чтобы Вениамин мог с тысяча восемьсот восемьдесят девятого обучаться в школе Альянса
[16]. Самуил поначалу кинулся в политику и писал для «Нейен цейт»
[17]. Но когда у Вениамина после неудач с лесом и старым платьем получилось с металлоломом, Самуил вошел в дело. В тысяча девятьсот семнадцатом они продали свою ломовую торговлю и с этой выручкой за один год сумасшествия войны и биржи составили себе состояние. Вы можете себе это представить? За один год – целое состояние?
Он не ждал ответа.
– В сентябре тысяча девятьсот двадцать девятого, за три месяца до краха биржи, они продали все ценные бумаги. Они влюбились, оба двое, в двух молодых сестер, которые в тысяча девятьсот двадцать четвертом приехали из Польши. Они влюбились и желали заниматься уже только сестрами, а ценными бумагами заниматься они уже не желали.
– О-о, любовь сильнее биржи. – На мгновение Анди испугался излишней дерзости своего замечания.
Но дядя Арон усмехнулся:
– Да, и с этими деньгами, которые в разгар экономического кризиса были редкостью, они купили то предприятие по сбору металлолома в Питсбурге, которое в тысяча девятьсот семнадцатом купило их ломовую торговлю, и еще одно в Далласе и стали одновременно и счастливейшими мужьями, и успешнейшими бизнесменами.
– Это всегда совпадает?
– Нет, а было бы хорошо. И где есть счастье без капли горечи? У Самуила и Ханны не было детей. Зато у Вениамина и Тирцы – трое. Моего брата, врача, вы знаете. – Он указал на отца Сары, задремавшего в кресле у окна. – Меня вы теперь тоже знаете, только еще не знаете, что я шлемиль, неудачник, и к славе семьи ничего не прибавил. С моей сестрой Ханной вы еще познакомитесь. И поверите вы или нет, но это она ведет дело, и она расширяет дело, и как она это делает, для меня загадка, но это славная загадка, с которой живем мы все – и кузен Иосиф с Лией, которые выжили и переехали сюда. Что делал ваш отец во время войны?
