Почему бы и ему не быть таким счастливчиком? Он позвонил в Берлин и Гамбург и сообщил о своей операции аппендицита. Но в ситуацию, в которой ему оставалось бы жить несколько месяцев, это вполне вписывалось: вначале, чтобы не пугать, сказать о слепой кишке, а правду раскрыть позднее и бережнее.
Он возвратился в Берлин и был таким же, как всегда, только чуть более тихим, печальным, отрешенным, порой погруженным в свои мысли – в точности таким, какими бывают отмеченные смертью. И потом он им это сказал. Он выдержал их испуг, их уговоры проконсультироваться с другими врачами, их беспомощное участие. Каждая спросила, что он теперь будет делать, и каждой он сказал, что будет продолжать жить, как раньше, что же еще. Но при этом он будет делать то, что важно, а на то, что не важно, махнет рукой. Будет писать картину. Будет сочинять эссе о мостах. Будет проводить время с детьми. И в самом деле, он поставил на мольберт новый холст, купил новую авторучку и начал строить планы с детьми.
9
Не то чтобы со всем этим он сам начал верить в реальность своей болезни. Но когда в один из уик-эндов, который он проводил в Гамбурге, Вероника накричала на него за то, что он после еды продолжает сидеть, вместо того чтобы заняться грязной посудой, он был возмущен. Как она, которая должна была верить, что у него рак, – как могла она требовать от него участия в домашних делах! Кроме того, шов действительно еще болел; и если бы ему вскрыли живот и потом зашили вместе со слепой кишкой и метастазами, шов не мог бы болеть сильнее, чем сейчас без всего этого. И слабость, и напряжение, и упадок сил он тоже ощущал.
Нет, Вероника не должна была так с ним обращаться, да и Ютта с Хельгой, вообще-то, могли бы быть предупредительнее. Ютта, которая теперь видела его дома чаще, чем все последние годы, просила его помогать сыновьям с домашними заданиями, забирать дочь после уроков музыки, чинить жалюзи и развешивать белье. «Это не будет тебе слишком трудно, да?» Правда, Хельга, желавшая, чтобы в поездках и разговорах, имевших целью отыскание недвижимости, подходящей для стоматологической клиники, он был рядом с ней, была готова сидеть за рулем, но он подозревал, что она не столько заботилась о нем, сколько хотела порулить его «БМВ». А когда он захотел с ней переспать, она покачала головой: «Пойдет ли это тебе на пользу?»
Он сам заметил, что стал мелочным и брюзгливым. Но по его мнению, ему платили черной неблагодарностью. Он надрывался для этих трех женщин, а теперь, когда его дела плохи и они могли бы быть ему полезны, они попросту продолжают жить своей жизнью. Он сделал Ютту равноправным партнером в бюро и делил с ней доход от своих успехов, и Веронике дал возможность заработать на его картинах больше, чем галереи вообще зарабатывают на картинах, и Хельгу он избаловал подарками, как какой-нибудь мелкий князек балует свою любовницу. Да, каждая готова была проводить с ним и больше времени. Но то время, которое он проводил с ними, было для них счастливым благодаря ему. И вообще, какая женщина не жалуется, что муж уделяет ей мало времени, даже если у мужа нет никого, кроме нее? Нет, он делал для них все, что только мог делать, а они отплачивали ему не так, как должны были бы отплатить. Они загнали его в такое положение, из которого он мог выйти только в рак и в смерть. Что, собственно, ему делать в эти несколько недель или месяцев? Ему, здоровому человеку? Они загнали его в какое-то безвыходное положение.
В один из этих дней он зашел к своему портному. Над дверями маленькой лавочки, к которой с улицы надо было спускаться на несколько ступенек, висела вывеска «Переделка одежды», но хозяин лавки, грек с огромными усами, умел не только переделывать и подгонять, но и шить новые превосходные рубашки, костюмы и пальто. Томас регулярно шил у него длинные, по щиколотку, ночные рубашки, каких ни в одном магазине не купишь. Он стоял в лавке, собираясь заказать новую ночную рубашку, и тут – только тут – сообразил, насколько абсурдный собирается он сделать заказ. Он, которому жить осталось несколько недель или месяцев!
Затем он увидел рулон материи; прочная темно-синяя шерсть блестела.
– Материал для пальто, ну или для куртки. Один клиент хотел заказать пелерину, но потом передумал.
– Сделаете мне что-нибудь из него?
– А что бы вы хотели?
– Рясу – такую, как монахи носят, до щиколоток, как мои ночные рубашки, с пришитым капюшоном и глубокими карманами.
– На пуговицах? На подкладке? С петлями для пояса или шнурка?
Томас задумался. На монашеских рясах есть пуговицы? А подкладка у них есть? Он высказался в пользу подкладки и петель и против пуговиц. Он будет надевать рясу через голову. Кроме того, он пожелал темно-зеленый шнурок и такие же темно-зеленые швы и подкладку.
– Желаете ли также… – рука грека лишь намеком изобразила крест на груди, – …вышивкой того же цвета?
Нет, креста Томас не желал.
– Хорошо, теперь я знаю все, что мне нужно.
– Сколько времени вам потребуется?
– Одна неделя.
Одна неделя.
В эти дни он сказал Ютте, Веронике и Хельге:
– Мне нужно какое-то время побыть одному. Я еще не знаю, куда поеду, но знаю, что хочу уехать. Слишком много всего навалилось. Мне надо вернуться к самому себе.
Он думал, что они будут протестовать, станут удерживать его или захотят сопровождать. Но они просто приняли это к сведению. Ютта только попросила отложить отъезд на два дня и присмотреть за рабочими, которые чинили крышу. Вероника сказала, что она тогда, пожалуй, поселит на следующую неделю в его ателье подругу. А Хельга спросила, поедет ли он на машине или может оставить тачку ей.
Он купил темный легкий длинный плащ от дождя. Он уложил плащ, запасную пару крепких ботинок, свитер, рубашку, белье, черные носки и джинсы, вместе с умывальными и бритвенными принадлежностями, в кожаную сумку. Он перенес отъезд на два дня, оставил Хельге «БМВ», а в ателье задвинул написанные и ненаписанные картины в угол. И мольберт с пустым холстом для его самой последней и самой глубокой картины – туда же. С кожаной сумкой и большим пластиковым пакетом он прибыл на станцию «Зоологический сад» и пошел в туалет. Там он натянул рясу, а в пакет сложил вещи, которые надел утром. Выкинул пакет в мусор, купил билет и сел в поезд.
10
Он странствовал год.
Поначалу тратил деньги не считая. Несколько недель прожил в пятизвездочном «Бреннерс Парк-отеле» в Баден-Бадене и несколько недель – в пятизвездочном «Баур-о-Лак» в Цюрихе. Персонал и гости вначале взирали на монаха с удивлением, но потом вступали в разговор и проникались к нему доверием. Он выслушивал истории жизни, истории горестные и преступные, истории любви, страданий, супружества, будничного прозябания. Однажды администратор ночью позвал его к женщине, которая хотела повеситься, но горничная случайно обнаружила ее и успела обрезать веревку. Он проговорил с женщиной до утра. На следующий день, уезжая, она оставила ему для его ордена чек на несколько тысяч долларов.
Иногда он посылал открытки в Берлин и Гамбург – не Ютте, Веронике или Хельге, а своим детям. Хельга, которой он как-то позвонил, первым делом спросила, собирается ли он забрать тачку. После чего заговорила о счетах, которые ему надлежит оплатить в рамках негласного товарищества. Он повесил трубку. Деньги на кредитке заканчивались; он испугался и стал снимать как можно меньше.
