Ибо ты, дитя, человек, который всему положит конец.
– Кто «они»? – произнес я, не решаясь спросить, что значит «человек, который всему положит конец».
Ты их знаешь…
…говорил с ними…
…еще поговоришь в будущем.
Они сказали тебе,
показали тебе,
что будет.
Что должно быть.
Тут руки существа сжались в кулаки и с плеском скрылись под темной водой. На мгновение я подумал, что оно сбежало, укрылось в невообразимых глубинах, как акулы перед бурей. Я отступил, машинально потянувшись к мечу Олорина, висевшему у меня на правом бедре, и стал пристально наблюдать за рябью на воде, из-за которой отблески сияния светлячков приобретали причудливые формы, неподвластные даже математикам.
В левом глазу вдруг вспыхнула боль, и я со стоном припал на колено, опершись рукой о землю. Я потерял зрение. Сперва я решил, что выключились фонари, а светлячки упали в воду. Но почему тогда я не видел тусклого свечения пирамиды Кхарна наверху пещеры?
Я не видел ничего.
Ослеп.
Я почувствовал, как передо мной что-то движется во тьме, в глубокой тьме у кромки непроницаемой черноты. Услышал шлепанье босых ног по старым камням и звук, похожий на плач ребенка.
– Кто здесь? – крикнул я и выхватил меч.
Клинок вспыхнул, словно свечка; на колоннах толщиной больше могучих деревьев заплясали тени.
Ответа не было.
– Ау?
Я увидел серый столп света, упавший сквозь отверстие в куполе надо мной и осветивший статуи, изображавшие многоруких и безликих существ. Они напоминали головоногих моллюсков и немного тот многорукий разум, который я только что встретил.
Стало тихо.
Одинокий луч света падал на возвышение посередине этой гулкой апсиды. Там, где должен был быть алтарь, стояла плетеная детская колыбелька, старая и изъеденная молью. Я услышал – или мне почудился – перезвон барочной музыкальной шкатулки. Я осторожно приблизился, аккуратно ступая среди битого камня и витков проволоки, паучьей сетью оплетавшей пол. Ребенок снова закричал, но, подойдя к колыбели, я обнаружил – как в видении под Калагахом, – что колыбель пуста.
Не опуская меча, я сунул в нее свободную руку.
Ребенок закричал.
Пальцы нащупали что-то острое, кусок то ли стекла, то ли камня. Я вытащил его.
Это был не камень.
Яичная скорлупа.
Ребенок опять закричал, и от его крика разверзлась земля и все вокруг. Видение рассыпалось, как древний пергамент. Изумленный, я пригнулся и сунул руки в карманы. Даже воздух вокруг, казалось, разбился вдребезги, а с ним купол, причудливые многорукие статуи, барельефы, скульптуры, церковные свечи – все рушилось, как старая мостовая. Я упал на поверхность какого-то другого мира, исхлестанного дождями. Кто-то навис надо мной, и, перевернувшись на спину, я сквозь мокрые волосы увидел его лицо. Не совсем как у сьельсина, более темное и жуткое, чем у всех Бледных, которых я встречал. Незнакомец был девяти футов ростом и страшнен, как сама смерть. Его ниспадающий балахон был черным, широкий плащ трепыхался на узких плечах. Броня была из серебра, и серебряные цепи с сапфирами украшали его грудь и высокий лоб под серебряной рогатой короной. В руке у него был меч из молочно-голубой высшей материи, близнец моего. Следом ковыляла женщина в кандалах. Без объяснений я знал, что ее имя было Человек, ибо в глазах ее было страдание и мудрость всех известных эпох. Бледнокожая, бронзоволосая, она напоминала мою мать. На ней была бумажная корона и рваная пурпурная мантия. Она смотрела вниз, а в изувеченной руке держала разбитую державу.
Следом за ними явились полчища чудовищ, потрясающих копьями и бросающих кличи в невидимое небо. Я знал, что дым за их спинами исходит от пепелищ тысяч и тысяч планет. Раздался голос, беззвучный зов миллионов человеческих глоток, и прогнал чудовищных созданий. Существо в серебряной короне сжалось, скинув свой ужасный и величавый облик, и, когда орда вновь появилась из дымки, я понял. Это всего лишь сьельсины, а не демоны. А тот, кто вел на цепи женщину, был самым могучим из них, облаченным в смерть и Тьму и коронованным звездным серебром.
Повелитель сьельсинов махнул мечом, и на землю покатилась чья-то голова. Перевернувшись несколько раз, она остановилась у моих ног. Я взглянул вниз и закричал от ужаса. Лицо было моим – горделивый подбородок обвис, сиреневые глаза тупо таращились в пустоту, словно стекла.
Я повернулся к темному властелину. Наши взгляды встретились, и он, казалось, заметил меня сквозь дождь и туман, ибо поднял меч и двинулся вперед. Стиснув зубы, я переступил через собственную голову и безжизненное тело, занося меч, чтобы сразиться.
– Почему ты не умираешь? – спросил мой противник черным, как его глаза, голосом. К моему изумлению, говорил он на моем языке.
Ответа у меня не было, и, когда я открыл рот, позади меня вспыхнул яркий свет и поглотил властелина Бледных со всем его народом. Оставшись один, я двинулся к свету, спасаясь из этого проклятого дождливого места. По обе стороны я видел себя в разных ипостасях: вот я во главе великой армии, в белых доспехах стратига, а вот я на кресте катара, мертвый. Я как будто видел миллионы ветвящихся коридоров, улиц в городе моей жизни. В одном я видел, как меня коронуют в золото и сажают на Соларианский престол рядом с рыжеволосой принцессой в фате из живых цветов. Я вновь и вновь видел ее рядом с собой, напротив себя, чувствовал ее горячее дыхание. На другом пути я был стариком в балахоне с капюшоном, сидящим на склоне увядшей вулканической горы. Одиноким. В других я снова видел свое тело – разрубленное на поле брани, поданное к столу какого-то сьельсинского вождя, и от этого меня пробирала дрожь.
Я видел лица тех, чьих имен еще не знал. Видел Эдуарда – сначала стариком, жрецом его мертвой религии, затем молодым, каким он был, когда я его знал, в декоративных очках и с искренней улыбкой. Я видел свою Кассандру фехтующей с маэсколами под красным джаддианским солнцем. Видел юного принца Александра, и Бассандера Лина, и человека, похожего на Паллино, но молодого и с двумя глазами. Видел висящее на кривом дереве тело. И Валку. Валка была везде. Мы стояли с ней под ходячими башнями Садальсууда, где на самом деле никогда не бывали. На Беренике, на Колхиде, на флагманском корабле самого императора. Ее бледное лицо освещали свечи, а со стен глядели высеченные в порфире мертвецы. Она протягивала мне какую-то серебряную вещицу. Ее золотистые глаза были полны любви и грусти – и я тоже почувствовал грусть.
Я видел алое пламя над полями Перфугиума и до сих пор пла́чу, вспоминая это.
Шагнув назад, я очутился рядом с местом, где свет искривлялся и моя жизнь как бы переломилась. Я вновь услышал слова искусственного разума:
Был сломан прежде. И сломан вновь.
