Билли повернулся на другой звук. Дробный стук – будто мушкеты беспрерывно били один за другим.
Но стрелял один человек. Из одного мушкета. Билли никогда не видел такого оружия: больше железное, чем деревянное, не только приклад, но и две рукоятки, одна кривая и железная, короткий ствол.
Странный мушкет бился и плевался огнем в руках колдуна… Георга Нэя. Того, кто увез Литу за стену.
Выстрелы слились в протяжный стрекочущий шум. Этот раскаленный звук околдовал Билли: во все глаза смотрел он на колдуна, на человека в черном сюртуке, без шляпы, с половинкой уха в корке запекшейся крови. Забыл о вражеских пулях и обломках. Щепка вырвала клок ткани из штанов Билли, дробинка обожгла щеку раскаленной бритвой, пуля просвистела в футе от головы.
Странный мушкет пусто смолк. Это расстроило колдуна, потому что он свирепо схватился за кривую ручку, вырвал ее из мушкета и отшвырнул.
Корма триремы удалялась, трещали сцепившиеся носы.
Ядро откололо кусок эзельгофта, и паскудный обломок полетел вниз, сквозь порванную сеть. Увернуться Билли не успел.
* * *
У «Ковчега» не осталось мачт, лишь огрызок грот-мачты. Пираты и падальщики отошли, выжидали, били с расстояния.
Причина была ясна как день. Или, скорее, черна, как жирный смолистый дым, поднимающийся над горящей триремой, что дрейфует в абордажной сцепке с «Ковчегом». Два полумертвеца, одного из которых вот-вот разорвут гнилостные газы.
– Рубите сцепки! Надо отпихнуть эту падаль! Рубите!
Все реже звучали выстрелы. Вражеские ядра сделали свое дело: искалеченные и разбитые пушки, искалеченные и разбитые люди, паруса рухнувшей бизань-мачты занавесили порты.
Над триремой жадно плескалось пламя. В клубах грязного дыма трещал и чавкал рангоут, запальными шнурами горели тросы и канаты. Нэй видел, как бросаются за борт, в запруженную обломками воду, в красную реку пираты и сектанты, и уже не разобрать, кто есть кто: тела до того обожжены, что черная кожа местами побелела от жара.
«Когда огонь доберется до порохового погреба – пламя рванет вверх гигантским голубем, в которого верит извращенец Галль…»
Нэй брел по разрушенному шкафуту. В провале палубы виднелись трупы, которые уже никто не убирал. Живые прятались за остатками рубки: сидели, лежали. Из люка показался старший плотник. Согнулся в три погибели, комкая в руках шерстяную шапочку, простуженно заговорил:
– В трюме четыре фута воды… плохо дело…
Нэй кивнул: «Мы тонем. А эти горят».
– Пробоины по ватерлинии, много… помпы не справляются… водолаз не вернулся…
– Сколько у нас времени?
Плотник пожал плечами.
– Продолжайте латать и откачивать.
– Слушаюсь.
Взгляд Нэя тянулся к пылающему кораблю. Огонь ревел так, будто ураган рвал огромное знамя. Над палубой бушевал черный вихрь – разрастался, ярился. На руины «Ковчега» густо сыпал пепел.
Дым жертвенника. Инферно, дьявольский огонь, и суматошные тени в нем.
Нэй остановился над мертвым матросом. Молодой парень с круглым, черным от пороха лицом и грязными рыжеватыми волосами. Весь в засохшей крови. Свежая кровь капала с кончика мясистого носа.
Матрос неожиданно открыл глаза.
– Живой? – Нэй присел рядом.
– Да… только голова…
– Как звать?
– Билли Коффин… сэр…
– Как? Погоди… ты – друг Литы? – Нэй чуть не сказал «жених».
– Ага… – Парень сел и осторожно коснулся слипшихся от крови волос. – Как у нее дела?
Вопрос был настолько не из этого удушливого, застывшего, растрепанного в лохмотья дня, что Нэй увяз в нем:
– Что? О чем ты?
– У Литы все хорошо? – простодушно спросил парень.
– Она в безопасности, – сказал Нэй. Хотел бы он в это верить.
Колдун встал и нерешительно двинулся прочь. Его шатнуло, и он схватился рукой за трос, туго натянутый в пустоту небес, – куда ведет, к чему крепится?
– «Повелитель рек» сдался, сэр…
Нэй даже не обернулся. Кто это сказал? Капитан-лейтенант? Старший боцман? Мертвый Лидс?
Остановился. Надавливая носком на задник, он снял сапоги. Пошел босиком.
Столб огня. Всполохи пламени. Султан черного дыма.
С подветренной стороны тянулся багровый горизонт, черные паруса, искалеченные корабли. «Крапива» уходила от корабля-монстра на тех парусах, что остались, а осталось немного: рухнувшая грот-мачта обрубком тащилась следом. Флаг с символом Гармонии трепался на верхушке бизань-мачты.
«Гармония…» Нэй силился вспомнить, что это значит.
Он вспомнил лицо маркиза Алтона, которого так и не обнял – как младшего брата, как друга… На свадьбе которого уже не побывает…
Вспомнил отца. «Я сходил с ума по твоей матери, – сказал герцог Маринк после возвращения Нэя из Калькутты; они сидели в кабинете милорда, как в тот раз, когда Маринк попросил присмотреть за Алтоном, как тысячу раз до этого, но уже по-новому: Нэй сказал, что знает о письме Сорелю. – Связь с ней ранила герцогиню, но я ничего не мог с собой поделать. Твоя мама была особенной. Ее красота поблекла, но она страстно меня любила… Я потерял обеих…»
«Потерял», – подумал Нэй, и слово, одно-единственное слово, покатилось в пустоте.
Он закрыл глаза и увидел Литу. Как она просыпается в его кровати в калькуттском гостевом дворце, садится и потягивается всей спиной. Как улыбается – сначала Вийону, который свернулся клубочком у нее в ногах, а потом ему, Нэю, улыбается испуганно и сладко, обнаружив Нэя в своем утре, в своей жизни и робко обрадовавшись этому…
Он протягивает руку, чтобы коснуться ее лица.
И время застывает.
* * *
Соседний корабль взрывается.
Трирема превращается в громадный черный гриб. Багровая крутящаяся пелена заволакивает небо.
Нэй смотрит на умирающие остатки союзной эскадры, в сторону Полиса, уверяя себя, что Лита спаслась.
Кончиками пальцев касается ее лица.
Время застывает без всяких заклинаний.
Уильям Близнец говорил, что есть часы, которые расщепляют время: тянут одну секунду годами… или отматывают назад…. Не смерть ли это – черный циферблат?
Близкая, горячая, кипящая смерть швыряет Нэя в самое начало.
…и вот он – пульсирующий комок внутри материнской плоти, под колоколом ее сердца, ее кровь питает его, ее силы – его силы, ее магия – его магия…
…вот он – всхлипывающий комок на холодной кровати в пустой комнате, десятилетний сирота, прижимает к груди хитиновую трубку, переговорную спираль, и знакомый голос шепчет из устья…
