– Но как вы можете знать, что судья даст условно? – взмахнул бровями Лев Михайлович.
По лицу следователя скользнула улыбка:
– Это я вам буквально гарантирую. У вас свои тонкости профессии, у нас – свои.
– А если мы не признаемся? – Лев Михайлович выпустил дым так хладнокровно, будто решал абстрактную задачку на логику.
Следователь поцокал языком:
– О, тут уже недалеко до запирательства и преступного сговора, и подобные штучки, хочу я вам сказать, совсем не нравятся суду. За это можно реальный срок схлопотать. Давайте трезво смотреть на вещи – никаких доказательств вашей правоты у нас нет. Запись переговоров в кабине утонула, испорчена водой так, что восстановить ее эксперты не сумели. То, что вы подтверждаете слова друг друга, вообще не имеет значения, у вас была тысяча возможностей сговориться. Вот если бы вас непосредственно после приводнения изолировали друг от друга и на допросе вы оба назвали бы цифру «тысяча шестьсот», то еще хоть как-то, а сейчас, – следователь досадливо махнул рукой, – штурман в салоне, бортинженер в отсеке шасси, свидетелей нет, а вы оба лица заинтересованные.
– Ну что, Ваня? – спросил Зайцев. – Как решим?
– Как скажете, Лев Михайлович.
– Э нет, милый, ты теряешь больше, тебе и решать. Мне что так, что сяк, все одно пенсия, а ты смотри, или сдашься, или рискнешь и поборешься все-таки за летную жизнь.
– Борьба эта не увенчается успехом, – вставил следователь.
Иван нахмурился. Черная воронка в душе разрасталась, совсем как в детстве, когда ты говоришь правду, а тебе не верят, и в конце концов приходится признать, что было не так, как было, а так, как тебе говорят, лишь бы только не засосало в эту воронку. Он всегда раскаивался в том, в чем не был виноват, принимал наказание, после чего отец отменял бойкот, и на душе становилось легче, но в то же время муторно и серо.
Но папу он хотя бы любит, а тут-то за что давать себя высечь?
– Я говорю правду, было тысяча шестьсот, – повторил Иван, – если вы, Лев Михайлович, подтверждаете, то я и дальше буду держаться своих слов.
Зайцев кивнул и сказал, что никакую явку они писать не станут. Как было, так и было, пусть суд разбирается, а им врать незачем.
Посмотрев на них сокрушенно и сострадательно, как римский папа на закоренелых еретиков, следователь официально предъявил обвинение сначала Зайцеву, потом Ивану, после чего сказал, что только личная симпатия удерживает его от того, чтобы заключить непокорных пилотов под стражу, и отпустил домой, предупредив, что они оба должны явиться для производства следственных действий и в суд по первому свистку. На прощание вручил им номера своего служебного и даже домашнего телефона, по которым они могут в любой момент позвонить, если передумают, ибо явку с повинной оформить никогда не поздно, особенно для таких хороших людей, как уважаемые летчики.
* * *
Незаметно, будто во сне, пролетела еще одна неделя из тех двенадцати, что дается женщине на решение судьбы ребенка, однако Ирина с Яной так ни к чему и не пришли.
Приглашая девушку к себе пожить, Ирина готовилась к бесконечным слезам и нытью, но Яна оказалась очень приятной компаньонкой. Она ловко и деликатно делила с Ириной хозяйственные хлопоты, учила Егора рисовать, а Володю нянчила с такой нежностью, что Ирина понимала – ни на какой аборт Яна не пойдет. Это было, наверное, хорошо, потому что решилась бы Яна, решилась бы и она.
Говорят, две хозяйки на одной кухне – это ужас, но Ирина уживалась с Яной на удивление легко и ни на секунду не пожалела о своем приглашении, но понимала, что, поддавшись порыву помочь девушке, совершила стратегическую ошибку. Важные решения надо принимать на своей территории, которой у Яны пока нет.
«Ничего, – думала Ирина, – будет мне репетиция роли свекрови, ведь рано или поздно Егор, а за ним и Володя приведет в дом жену, а я – опа! Прекрасно умею находить общий язык с молодыми девками! Что, скажу, не ожидала, лахудра юная? А потом вырастет и этот товарищ… Ой, нет, хоть бы девочка в этот раз!»
Она закрывала глаза и представляла, как будет смотреть на Кирилла из окна роддома, как он впервые возьмет на руки кулек, перевязанный розовым бантиком, а она откинет кружевной уголок, чтобы он увидел круглую упругую щечку…
Картинки эти казались то почти реальными, то несбыточными, да Ирина и сама пребывала где-то между мечтой и явью.
Работа не шла, и вот парадокс – к важнейшему, сложнейшему процессу она подготовилась так плохо, как никогда раньше себе не позволяла даже в мелких делах. Монографии и учебные пособия, которые она дала себе зарок прочесть, как только узнала, что получит дело пилотов, так и остались пролистанными по диагонали и совершенно не понятыми. Ирина сразу споткнулась о слово «косинус», всегда бывшее для нее загадкой, и дальше уже не получилось вникнуть. Единственным интеллектуальным багажом для ведения процесса стала любимая книга Гортензии Андреевны – автобиографическая повесть летчика-космонавта Георгия Берегового под названием «Угол атаки». Книжка оказалась очень увлекательной, но на технические стороны свет особо не проливала. Вот если бы Берегового можно было залучить в народные заседатели… Тут Ирина просто сделала бы, как он скажет, и все. И вообще ни о чем не думала бы дальше.
Ну это ладно, в конце концов, для специальных вопросов есть эксперты, можно не чахнуть над книгами и не насиловать свой мозг, пытаясь извлечь из самых дальних его чердаков основы тригонометрии, заложенные в школе. Потому что, если вещь никак не получается найти, очень возможно, что ее там просто нет.
Хуже всего то, что ей никак не вникнуть в уголовное дело, только возьмет в руки, как мысли скатываются то на тревогу за мужа, то на колебания, сохранять ли беременность, то просто она проваливается в мечты, в идеальный мир, в котором Кирилл вернулся домой и все хорошо.
Мелькнула предательская мыслишка лечь на сохранение, уже не ради своей совести, а ради подсудимых – какие бы они ни были раздолбаи, все равно заслужили, чтобы их дело рассматривал нормальный, адекватный человек, а не беременная женщина с киселем вместо мозгов. Ирину остановило только то, что этим она сильно подведет Павла Михайловича.
Ладно, в конце концов, у нее есть два народных заседателя, обладающие, между прочим, равными правами с судьей и не знающие о том, что приговор предрешен.
Статья-то не расстрельная, там максимум три года, не о чем, в сущности, переживать. Кирилл с Витей Зейдой вот вообще никакого преступления не совершали, а отправились рисковать своей жизнью, потому что так нужно для родины, для всех советских людей. Им грозят гораздо более серьезные последствия, чем пара лет колонии, но они пошли, не уклонились от своего долга.
И эти потерпят.
Ирина внезапно сообразила, что, если бы не уговорила Кирилла остаться на майские праздники дома, сейчас он был бы рядом. Ее будто ледяной водой окатило от этой мысли. Отправься Кирилл на дачу с ней и с детьми, ему не дозвонились бы из военкомата. И все, никаких претензий, человек имеет полное право проводить выходные, где ему нравится.
