– Что же, ты так никогда и не перестанешь плакать? – спросил муж, подсовывая свою руку под плечи Кристин.
Он был совершенно трезв. Эрленд мог очень много выпить, но чаще всего пил довольно мало. Кристин лежала и думала: таких вещей никогда на свете не могло бы случиться у них дома. Никогда в жизни не слыхала она там, чтобы люди поносили и позорили друг друга или же копались в том, о чем лучше помолчать. Сколько раз приходилось ей видеть отца своего, когда он, сильно пьяный, едва стоял на ногах, а горница была полна пьяных гостей, но и тут никогда не случалось, чтобы отец не мог поддержать приличия в своем доме: мир и благодушие царили до тех самых пор, пока люди не валились со скамей на пол и не засыпали там весело и в полном согласии.
– Милая моя, не принимай ты этого так близко к сердцу! – молил Эрленд.
– А господин Борд! – разразилась она рыданиями. – Тьфу, как не стыдно!.. Он смел разговаривать с моим отцом так, будто привез ему послание от самого Господа Бога… Да, Мюнан рассказывал мне об этом на нашем сговоре…
Эрленд тихо ответил:
– Я превосходно знаю, Кристин, что у меня есть причины опускать глаза долу перед отцом твоим. Он прекрасный человек, но мой приемный отец не хуже его. Инга, мать Поля и Вильборг, лежала в постели больная и расслабленная шесть лет, прежде чем умерла. Это было еще до того, как я приехал в Хестнес, но я слышал об этом, – никогда ни один муж не ухаживал за больной женой более преданно и ласково. Но вот в это самое время и родился Ульв…
– Тогда тем стыднее… От служанки своей больной жены…
– Ты часто держишь себя так по-детски, что с тобой нельзя разговаривать, – сказал удрученно Эрленд. – Господи помилуй, тебе будет весной двадцать лет, Кристин, и уже не одна зима миновала с тех пор, как тебя следовало считать взрослой женщиной…
– Да, конечно, у тебя есть право презирать меня за это…
Эрленд громко застонал:
– Ты сама знаешь, что я не это хотел сказать. Но ты жила там у вас, в Йорюндгорде, и наслушалась Лавранса… Он такой смелый и мужественный, а разговаривает часто так, словно он монах, а не свободный мужчина.
– А ты слышал когда-нибудь о таком монахе, у которого было бы шестеро детей? – сказала она сердито.
– Да, слышал об одном, его звали Скюрда-Грим, и у него было семеро, – сказал смущенно Эрленд. – Он был раньше нидархолмским аббатом… Да ну же, Кристин, Кристин, не плачь же так! Боже ты мой, да ты, должно быть, с ума сошла!..
* * *
Мюнан был очень смирен на следующее утро.
– Я не мог подумать, что ты примешь так близко к сердцу мою пьяную болтовню, Кристин, милая, – сказал он серьезно и погладил ее по щеке. – Иначе я, разумеется, попридержал бы язык!
Он сказал Эрленду, что Кристин, должно быть, чувствует себя неловко, когда этот мальчишка вертится вокруг нее, – не лучше ли увезти Орма куда-нибудь на ближайшее время. И предложил взять его пока к себе. Эрленду это понравилось, а Орм охотно поехал с Мюнаном. Но Кристин скучала по нему – она полюбила пасынка.
Теперь она опять просиживала вечерами одна с Эрлендом, а от него толку было мало. Он присаживался к очагу, по временам произносил одно-два слова, выпивал глоток пива из чаши, играл со своими собаками. Потом отходил и растягивался на скамейке, а затем заваливался спать, спрашивал раза два Кристин, скоро ли она ляжет, и засыпал.
Кристин сидела и шила. Слышно было, как она дышала короткими и тяжелыми вздохами. Но теперь осталось уже недолго ждать. Она с трудом припоминала ощущение легкости и гибкости стана, когда можно завязывать башмак без мучения.
И вот теперь, когда Эрленд спал, она уже не пыталась больше удерживать слезы. В горнице не слышно было ни малейшего звука, кроме шороха поленьев, оседавших в очаге, да иногда шевелились собаки. Нередко Кристин задавалась недоуменным вопросом: а о чем же они с Эрлендом беседовали прежде? Правда, им не приходилось много разговаривать, у них бывало другое занятие в те короткие и краденые часы свиданий…
В это время года мать и ее служанки обычно сидели по вечерам в ткацкой. Потом туда же приходили отец и другие мужчины и усаживались там, всяк со своей работой – чинили кожаные вещи и разные инструменты, занимались резьбой по дереву. Маленькая горенка бывала битком набита народом, люди беседовали между собой потихоньку да полегоньку. Когда кто-нибудь выходил хлебнуть пива из кадки, он неизменно спрашивал, прежде чем повесить ковш обратно, не хочет ли выпить еще кто другой. Таков был обычай.
Потом кто-нибудь, бывало, расскажет отрывок из древнего сказания – о живших в стародавние дни витязях, вступавших в битвы с теми, кто обитает в горе, и с великанами. Или же отец, продолжая вырезать по дереву, расскажет рыцарскую повесть из тех, что читались при нем вслух в чертоге герцога Хокона, когда Лавранс был там факелоносцем в дни своей юности. Странно звучащие красивые имена: король Осантрикс, рыцарь Титурель… Сисибе, Гюнивер, Глориана, Исодд – так звались королевы… А в другие вечера рассказывались всякие небылицы и смешные бывальщины, так что мужчины хохотали во все горло, а мать и служанки только покачивали головами да посмеивались.
Ульвхильд и Астрид пели. У матери был удивительно красивый голос, но ее приходилось упрашивать, прежде чем она соглашалась спеть. Отца же не надо было долго уламывать, он умел так хорошо играть на гуслях.
Потом Ульвхильд отодвигала в сторону прялку и веретено и трогала себя за поясницу.
– Что, у тебя спинка устала, маленькая моя Ульвхильд? – спрашивал отец и брал ее к себе на колени. Кто-нибудь приносил шашечницу, и отец играл в шашки с Ульвхильд, пока не наставало время ложиться спать. Кристин вспомнилось, как золотистые кудри сестренки ниспадали на коричневато-зеленый сермяжный рукав отца. Лавранс так нежно охватывал рукой хилую спинку ребенка.
Большие красивые отцовские руки с тяжелыми золотыми кольцами на мизинцах… Эти кольца принадлежали его матери. Он говорил, что одно из них – с красным камнем, венчальное кольцо матери, – получит потом, после его смерти, Кристин. А то, которое он носил на правой руке, с камнем наполовину синим и наполовину белым, как герб на его щите, господин Бьёргюльф заказал для своей жены, когда та носила ребенка. Она должна была получить кольцо, если родит мужу сына. Три ночи носила это кольцо мать Лавранса, Кристин, дочь Сигюрда, а потом подвязала его на шею ребенку. И Лавранс говорил, что он хочет, чтобы его положили с этим кольцом в могилу.
Ах, что-то скажет ее отец, когда узнает о ней! Когда эта весть разнесется там, у них дома, по всей округе и ему придется слышать об этом, куда бы он ни поехал – в церковь ли, на тинг или сходку, – каждый будет смеяться за его спиной над тем, что Лавранс дал себя так одурачить. В Йорюндгорде обряжали к свадьбе развратную женщину, покрыв наследственным брачным венцом ее по-девичьи распущенные волосы!..
«Люди часто говорят обо мне, что я не умею держать в покорности собственных детей». – Кристин вспомнила лицо отца, когда он говорил это: ему следовало бы быть строгим и серьезным, но глаза у него были веселые. Кристин провинилась в каком-то пустяке – кажется, говорила с отцом при посторонних, когда ее не спрашивали, или что-то в этом роде. «Да, Кристин, не очень-то ты побаиваешься своего отца!» Тут он стал смеяться, и она смеялась вместе с ним. «Ну, это нехорошо, Кристин!» Но никто из них не знал, что же именно нехорошо: то ли что она не питает надлежащего страха перед отцом, или же что он совершенно не может казаться серьезным, когда ему надо было бы пожурить ее.
