Эрленд с жаром перебил ее:
– Кристин! Ты отлично знаешь… Я всегда раскаивался в своих грехах и старался их искупить елико возможно. Праведником я никогда не был, это так. Слишком многое привелось мне увидеть в детские и отроческие годы… Отец мой водил дружбу с важными господами из капитула… Точно стадо серых свиней, сновали они по нашей усадьбе… Господин Эйлив, который в ту пору был еще простым священником, господин Сигват Ланде и с ними весь причт… Все они только и делали, что бранились и клеветали друг на друга… Они не знали снисхождения даже к самому архиепископу. Не много святости и благочестия было в этих служителях Божьих, хотя они каждый день касаются величайших святынь и в их руках хлеб и вино пресуществляются в тело и кровь Христовы.
– Не нам судить служителей Божьих… Мой отец всегда учил меня, что мы должны с покорностью склоняться перед их священническим саном, а за свои грехи они будут держать ответ перед одним только Господом Богом…
– Да-а, – протянул Эрленд. – Я знаю, что он так говорил, ты не раз повторяла мне это. Я знаю, что в тебе больше благочестия, чем во мне… Но все же, Кристин, мне что-то не верится, что ты правильно толкуешь Святое Писание, когда вечно таишься, скрываешь, но ничего не забываешь. Да и у отца твоего тоже была слишком уж крепкая память… Нет-нет, я знаю, Лавранс был человек праведный, с благородным и великодушным сердцем, я знаю, что и ты такая же… Однако ты часто ведешь такие кроткие и ласковые речи, словно на устах у тебя мед, а сдается мне, в эти-то мгновения ты как раз и вспоминаешь старые прегрешения, но тогда только Богу ведомо, так ли ты благочестива на деле, как на словах…
Она рухнула вдруг всем телом на стол, уронив голову на руки, и из груди ее вырвался вопль. Эрленд вскочил. Она лежала ничком и плакала в голос, содрогаясь от мучительных хриплых рыданий.
Эрленд обнял ее за плечи:
– Кристин, что с тобой?.. О чем ты? – повторял он и, присев рядом с ней на скамью, попытался приподнять ее голову. – Кристин… Да не плачь же так… Ты просто потеряла рассудок…
– Мне страшно! – Она выпрямилась на скамье, прижав к груди стиснутые руки. – Мне так страшно. Пресвятая Дева Мария, смилуйся над нами… Мне страшно. Что будет со всеми моими сыновьями…
– Кристин, моя Кристин… Должна же ты наконец смириться с этим… Не можешь ты всю жизнь держать их у своей юбки… Они скоро станут взрослыми мужами, наши сыновья… – Положив ногу на ногу и обхватив сплетенными пальцами колено, Эрленд устало поглядел на жену. – А ты все еще как сука рычишь на всех, не разбирая, кто друг, а кто враг, едва только речь зайдет о твоих щенятах…
Она порывисто вскочила и с минуту молча стояла, ломая руки. Потом принялась быстро расхаживать из угла в угол. Она не произносила ни слова, и Эрленд тоже молчал, провожая ее взглядом.
– Скюле… – Она остановилась перед мужем. – Несчастливое имя дал ты нашему сыну при крещении. Но ты хотел этого… Ты хотел, чтобы герцог возродился в нашем мальчике.
– Это славное имя, Кристин. Несчастливое… Несчастья бывают разные… Я не забыл, когда назвал сына именем отца моей бабки, что счастье изменило ему… И все же он был королем, и с бо́льшим правом, чем потомки гребенщика…
– Я отлично помню, как ты и Мюнан, сын Борда, похвалялись, что приходитесь близкими родичами блаженной памяти королю Хокону…
– Ну так что ж, ты сама знаешь, что королевская кровь течет в роду Сверре благодаря тетке моего отца Маргрет, дочери Скюле…
Супруги долго молчали, вперив друг в друга взор.
– Я знаю, о чем ты думаешь, прекрасная моя хозяйка. – Эрленд отошел от нее и снова опустился на почетное сиденье. Положив руки на головы двух рыцарей, он слегка подался вперед, усмехаясь холодной дразнящей усмешкой. – Кристин, я лишился друзей и богатства, но, как видишь, несчастье меня не сломило… Знай же, я не боюсь, что древний род моих предков навеки лишился из-за меня чести и могущества. Да, счастье изменило и мне, но, кабы заговор мой удался, я и мои сыновья сидели бы в королевских палатах по правую руку государя, как его ближайшие родичи. Моя игра сыграна, черт побери, но, глядя на моих сыновей, я вижу: они добьются того, на что им дает право их высокое происхождение. Тебе нет нужды так убиваться из-за них, и ты не должна удерживать их здесь, в этой твоей глуши, – пусть попытают счастья на вольной воле, и тогда, может статься, ты доживешь до того дня, когда они с честью вернут себе родовые владения своего отца…
– Ох, что ты мелешь? – Жгучие злые слезы навернулись на глаза женщины, но, подавив их усилием воли, она скривила губы в усмешке. – Ты еще большее дитя, чем наши дети, Эрленд! Ты сидишь здесь и расписываешь всякие чудеса, а ведь не далее как сегодня Ноккве едва не улетел в погоню за таким счастьем, какое крещеному человеку страшно и назвать словами… Не огради нас Божий Промысл…
– Однако же на сей раз Господь сподобил меня стать орудием его Промысла… – Эрленд пожал плечами. Потом добавил серьезным тоном: – Уж от этой печали ты можешь избавить себя, моя Кристин. Так вот что напугало тебя до потери рассудка, бедная ты моя. – Он опустил глаза и молвил почти застенчиво: – Вспомни, Кристин, твой благородный отец денно и нощно молился за наших сыновей, как и за всех нас. А я твердо и непреложно верю, что заступничество столь праведного человека охранит наших детей от многих… от худших зол…
Она заметила, как он украдкой сотворил большим пальцем крестное знамение. Но она была в таком смятении души, что это окончательно вывело ее из себя:
– Так вот чем ты утешаешься, Эрленд, сидя на почетном месте моего отца. Ты ждешь, что твоих сыновей будет хранить его молитва, как их кормит его усадьба.
Эрленд побледнел.
– Что ты хочешь сказать, Кристин? Уж не то ли, что я недостоин сидеть на почетном месте Лавранса, сына Бьёргюльфа…
Жена беззвучно шевельнула губами. Эрленд вскочил:
– Если ты думаешь так, клянусь Богом, который слышит нас обоих: я никогда больше не сяду на это место… Отвечай, – повторил он, так как она безмолвствовала.
Медленная дрожь прошла по телу женщины.
– Тот… кто сидел здесь прежде тебя… был лучший хозяин, чем ты… – выговорила она наконец еле слышно.
– Остерегись своих слов, Кристин! – Эрленд сделал несколько шагов к ней навстречу. Она резко выпрямилась:
– Ну что ж, прибей меня – я уже сносила это прежде, стерплю еще один раз…
– Я не собирался… бить тебя… – Он остановился, опершись руками о край стола; они снова впились друг в друга взглядом, и снова на его лице появилось то необычное выражение отчужденного спокойствия, какое она видела на нем всего несколько раз в жизни. В этот раз оно привело ее в бешенство. Она была убеждена, что правда на ее стороне, а все его рассуждения – пустая легкомысленная болтовня; но это его выражение как бы заставляло ее почувствовать, что во всем виновата одна она.
Она взглянула на мужа и, замирая от страха при звуке собственного голоса, выговорила:
