Но Кристин догадывалась, что Эрленд обсуждает все новости со своими сыновьями. Однажды она услышала, как Ноккве сказал:
– Если эти вельможи, отец, добьются своего у короля Магнуса, неужто у них хватит низости не возбудить вновь ваше дело перед королем и не принудить его исправить учиненную вам несправедливость?
Эрленд только засмеялся в ответ, а сын продолжал настаивать:
– Вы первый указали им путь и напомнили, что у знатных норвежцев испокон веку не в обычае было тихо сидеть по своим углам и безропотно сносить королевское самоуправство. Вы лишились из-за этого своего родового имения и ленных прав, а те, кто замышлял вместе с вами, вышли сухими из воды – вам одному пришлось поплатиться за всех…
– Тем больше у них причин забыть обо мне, – смеясь, сказал Эрленд. – Вдобавок Хюсабю заложено архиепископству. Сдается мне, что господа члены совета не станут докучать просьбами бедняге-королю, который сидит без гроша, чтобы он выкупил мое поместье…
– Король Магнус – ваш родич, отец, как, впрочем, и Сигюрд, сын Хафтура, и большинство других именитых мужей совета, – пылко возразил Ноккве. – Они покроют себя вечным позором, если предадут благороднейшего из норвежцев, который с честью пронес свой щит до самых северных рубежей королевства, очистил Финнмарк и побережье Гандвикского моря от врагов Божьих и королевских… На них ляжет тогда пятно бесчестья…
Эрленд присвистнул:
– Сын мой… Одно я могу тебе сказать. Не знаю, чем кончится сговор сыновей Хафтура, но голову прозакладываю – они не осмелятся показать королю Магнусу обнаженный клинок норвежского меча. Сдается мне, там будет много шума и болтовни, но ни одного доброго выстрела. И уж конечно, эти господа не подумают лезть в петлю ради меня, потому что они хорошо меня знают, – им известно, что, не в пример иным, я не побоюсь булата…
«Родичи», – говоришь ты. Да, они тебе родня в четвертом колене, и Магнус, и сыновья Хафтура. Я помню их еще с той поры, когда служил при дворе короля Хокона. Хорошо, что родственница моя, фру Агнес, родилась дочерью короля, а то пришлось бы ей таскаться по пристаням и зарабатывать хлеб в поте лица, как простой рыбачке, разве что такая женщина, как твоя мать, по доброте и христианскому милосердию взяла бы ее к себе помогать на скотном дворе. Сколько раз, бывало, я утирал сопли этим сыновьям Хафтура, когда им надлежало явиться к деду, а они прибегали в королевские покои такими замарашками, словно только что вышли из материнской утробы.
Когда же мне случалось по доброму родственному обычаю вздуть их, чтобы научить правилам приличия, они орали точно поросята, которых режут. Уж не знаю, правду ли говорят, будто эти заморыши из Сюдрхейма стали под конец добрыми мужами. Но ждать от них, что они вспомнят родство и окажут тебе поддержку, все равно что искать утешения под хвостом у собаки…
Кристин сказала потом Эрленду:
– Ноккве еще так молод, дорогой мой супруг. Не кажется ли тебе неразумным вести с ним столь откровенные речи о подобных делах?
– Ты говоришь со мной медовым голосом, дорогая моя супруга, – улыбаясь, ответил Эрленд, – поэтому я тотчас смекнул, что это выговор. Но когда я был в возрасте Ноккве, мне уже пришлось впервые отправиться на север, в Варгёй… Кабы фру Ингебьёрг оказалась верна данному мне слову, – с жаром добавил он, – я послал бы к ней нынче Ноккве и Гэуте. В Дании нашлось бы дело для двух отважных молодцов, которые умеют владеть оружием и не побоятся пустить его в ход…
– Не думала я, когда рожала тебе этих двух сыновей, – с горечью заметила Кристин, – что им придется искать счастья в чужом краю.
– И я того не думал, – ответил Эрленд. – Но человек предполагает, а Бог располагает…
* * *
Нет, твердила Кристин самой себе, не в том только дело, что она до глубины души оскорбляется, когда Эрленд и его подросшие сыновья ведут себя так, словно их дела выше ее женского разумения. Беда в том, что она боится несдержанного языка Эрленда: он постоянно забывает, что их сыновья все еще только дети.
И кроме того, хоть они и были совсем еще зелеными юнцами – Никулаусу минуло семнадцать, Бьёргюльфу – шестнадцать, а Гэуте к осени должно было исполниться пятнадцать, – у всех троих появилась уже такая повадка в обращении с женщинами, которая держала мать в постоянной тревоге.
Собственно говоря, до сих пор еще ни разу не случилось ничего такого, за что она могла бы их попрекнуть. Они не увивались за женщинами, никогда не позволяли себе грубых или непристойных выражений и не любили, когда дворовые люди перекидывались забористыми шутками или приносили в усадьбу грязные сплетни. Но ведь и Эрленд тоже всегда был сдержан и благопристоен в своих речах – она не раз замечала, что его приводят в смущение разговоры, над которыми от души хохотали и ее отец, и Симон.
Но у Кристин было какое-то неосознанное чувство, что те двое потешались так, как потешаются над затеями простофили-дьявола бесхитростные крестьяне, а люди ученые, которым лучше ведомы коварные дьявольские ловушки, не одобряют подобных шуточек.
Эрленду ведь также нельзя было поставить в упрек, что он увивался за женщинами; только тот, кто его не знал, мог бы счесть его человеком безнравственным в том смысле, будто он преднамеренно и с умыслом совращает женщин и вовлекает их в грех. Кристин не таила от самой себя, что Эрленд добился от нее всего, чего хотел, не прибегая ни к каким ухищрениям, без обмана и насилия. Она была уверена, что и двух замужних женщин, с которыми он согрешил, Эрленд вовсе и не думал совращать. Но когда ветреные женщины встречали его игривым и возбуждающим смехом, Эрленд прямо на глазах в мгновение ока преображался в расшалившегося козленка – от него так и веяло безудержным затаенным легкомыслием.
Кристин со страхом замечала, что сыновья Эрленда походят в этом на своего отца; им никогда не приходило в голову наперед подумать, что скажут люди, а потом уже дать волю своей прихоти, зато после они принимали близко к сердцу то, что о них говорят. А когда женщины улыбались им и привечали их, они не смущались и не дичились, как большинство юношей в их возрасте, – они улыбались в ответ, болтали и вели себя так свободно и непринужденно, точно побывали при королевском дворе и научились там светскому обхождению.
Кристин опасалась, как бы они не попались в чьи-нибудь сети по своей доверчивости; ей казалось, что и владелицы больших поместий, и их дочери, и бедные служанки слишком свободно держат себя с красавцами-юношами. Но, как и все их сверстники, сыновья Кристин впадали в страшный гнев, если кто-нибудь поддразнивал их, намекая на ту или другую женщину. В этом особенно усердствовала Фрида, дочь Стюркора; несмотря на свой возраст, она еще не перебесилась – а ведь она была не намного моложе самой Кристин. Она прижила двух незаконных детей и сама толком не знала, кто отец второго. Но Кристин взяла бедного крошку на свое попечение и вообще всегда сквозь пальцы смотрела на прегрешения этой служанки, потому что та была в свое время преданной и любящей кормилицей Бьёргюльфа и Скюле; но все же Кристин очень досадовала, что старая дура вечно заводит с мальчиками разговоры о девушках.
