– Я не могу забыть!
– Полно, Симон. – То был протест, беззлобное недоумение. – Не принимай это так близко к сердцу!
– Я не могу забыть, слышишь? Я не такой хороший человек, как ты!
Эрленд озадаченно взглянул на Симона:
– Не пойму, о чем ты толкуешь.
– Я не такой хороший человек, как ты! Я не могу так легко простить тому, с кем поступил несправедливо.
– Не пойму, о чем ты толкуешь, – снова повторил тот.
– Я толкую… – Лицо Симона перекосилось от боли и ярости, он говорил тихо, точно подавляя желание закричать. – Вот о чем я толкую. Я слышал, как ты с похвалой отзывался о Сигюрде, лагмане из Стейгена, старике, жену которого ты соблазнил. Я видел и знаю, что ты любил Лавранса преданной сыновней любовью. И никогда мне не случалось замечать, что ты питаешь злобу ко мне… хотя ты… хотя ты похитил у меня невесту. Я не так великодушен, как тебе мнится, Эрленд, не так великодушен, как ты… Я… Я таю обиду на того, с кем я обошелся несправедливо…
Взволнованный, с бледными пятнами на щеках, Симон впился взглядом в глаза Эрленда. Тот слушал его, приоткрыв рот.
– Я не догадывался… Так ты ненавидишь меня, Симон? – прошептал потрясенный Эрленд.
– А ты находишь, что у меня нет на то причины?..
Оба невольно остановили лошадей и теперь застыли в седлах, пожирая друг друга взглядом. Маленькие глазки Симона сверкали, как сталь. В белой ночной мгле он видел, как тонкие черты Эрленда дрогнули, словно что-то шевельнулось в его душе… Словно он очнулся от сна… Он глядел из-под полуопущенных век, прикусив дрожащую нижнюю губу.
– Мне невмоготу больше встречаться с тобой!
– Послушай! Да ведь с тех пор прошло двадцать лет! – вырвалось у Эрленда, растерянного, потрясенного.
– Ну так что ж? По-твоему, она недостойна того… чтобы помнить ее двадцать лет?
Эрленд выпрямился в седле – твердым и открытым взглядом встретил взгляд Симона. Лунный свет зажег голубовато-зеленые искры в его больших светлых глазах.
– О да! Благослови… Благослови ее Бог!
Мгновение он сидел неподвижно. Потом дал шпоры коню и понесся вперед сквозь пургу, поднимая за собой столб водяных брызг. Симон сдержал Дигербейна – он так резко натянул поводья, что конь едва не сбросил его наземь. А потом он долго ждал в лесной чаще, сдерживая нетерпеливого коня, пока стук копыт не замер в снежном крошеве.
Не успел он вымолвить эти слова, как его охватило раскаяние. Он каялся и стыдился, словно ударил беззащитное существо: ребенка или красивое, кроткое, неразумное животное, ударил в припадке безрассудного гнева. Ненависть его надломилась, как перебитое копье, в нем самом что-то надломилось, столкнувшись с простодушным неведением этого человека. Он настолько ничего не понимал, этот злосчастный Эрленд, сын Никулауса, что казался просто беспомощным несмышленышем…
Продолжая свой путь, Симон негромко сыпал проклятиями. Несмышленыш! Молодчику уже далеко за сорок! Пора привыкнуть, что с ним толкуют как с мужчиной. И если даже Симон ранил самого себя, черт с ним, это не дорогая плата, раз ему удалось хоть однажды в жизни задеть за живое Эрленда.
Теперь Эрленд скачет домой… к ней… «Благослови ее Бог»! – передразнил Симон. Ну вот и покончено раз и навсегда с братской любовью между ним и этой четой. Отныне Симон избавлен от встреч с Кристин, дочерью Лавранса…
При этой мысли у него перехватило дыхание. А-а, все равно, черт побери! «Если твое око соблазняет тебя, вырви его», – твердят святые отцы. «Ну вот, я для того и затеял разговор с Эрлендом, – сказал он сам себе, – чтобы порвать родственную дружбу с Кристин. Больше мне это не под силу…»
Теперь у Симона было только одно желание: чтобы Рамборг не проснулась, когда он вернется домой.
Но, проезжая между изгородями, он заметил под осинами какую-то фигуру в темном плаще. А потом узнал белую головную повязку жены.
* * *
Она сказала, что поджидает его с тех самых пор, как вернулся Сигюрд. Служанки уже спали, и Рамборг сама наложила ему каши из чугуна, который грелся в печи, поставила на стол свинины и хлеба, подала только что нацеженное пиво.
– Ты еще не ложишься, Рамборг? – спросил Симон, поглощая еду.
Рамборг не ответила. Она подошла к ткацкому станку и склонилась над ним, пропуская по основе уток из цветных шерстяных ниток. Она еще до Рождества начала ткать стенной ковер, но работа у нее двигалась медленно.
– Эрленд недавно проскакал на север мимо усадьбы, – сказала она, стоя спиной к мужу. – Из слов Сигюрда я поняла, что вы вернетесь вместе?..
– Нет, из этого ничего не вышло…
– Видно, Эрленд больше тебя стосковался по супружеской постели? – Рамборг усмехнулась. Не получив ответа, она снова сказала: – Он всегда торопится домой, к Кристин, когда отлучается по делам из Йорюндгорда…
Симон долго молчал, прежде чем ответил:
– Мы с Эрлендом расстались недругами.
Рамборг порывисто обернулась к мужу. Симон пересказал ей все, что услышал в Дюфрине, а также первую половину своего объяснения с Эрлендом и его сыновьями.
– Странно, однако, что вы стали недругами из-за такой малости, если по сию пору сохраняли дружбу.
– Может статься, но так оно вышло. Не станем сегодня толковать об этом, а то разговор затянется.
Рамборг повернулась к станку и снова занялась тканьем.
– Симон, – спросила она вдруг, – помнишь сагу, что отец Эйрик читал нам однажды из Библии, – о девушке по имени Ависага-суннамитянка?
– Нет.
– Когда царь Давид состарился и стал дряхл и немощен… – начала было Рамборг, но Симон прервал ее:
– Час уже поздний, моя Рамборг, пожалуй сейчас не время рассказывать саги. Я вспомнил теперь, что было с девушкой, которую ты назвала…
Рамборг молча подоткнула пряжу под зубья берда и, переждав мгновение, заговорила снова:
– А помнишь ли ты сагу, которую рассказывал мой отец, – о Тристане Прекрасном, Изольде Белокурой и Изольде Белорукой?
– Помню. – Симон отодвинул блюдо, обтер рот тыльной стороной руки и встал. Он подошел к печи, поставил ногу на край каменной кладки, облокотился о колено и, опершись на ладонь подбородком, стал смотреть в огонь, который уже догорал на своем каменном ложе. Из угла донесся дрожащий, срывающийся голос Рамборг:
– Когда я слушала эти саги, я думала… Неужто правда, что такие мужи, как царь Давид и господин Тристан… Мне казалось непонятным, да и жестоким, что они любили не своих юных невест, которые отдали им непорочную девственность и целомудренную любовь, а этих женщин, госпожу Вирсавию и Изольду Белокурую, которые вероломно покинули их ради других мужчин. Я думала… родись я мужчиной, во мне было бы больше гордости и меньше жестокосердия… – Ее голос осекся. – По-моему, нет горше доли, что выпала Ависаге и этой бедняжке Изольде из Бретани. – Она порывисто обернулась, прошла через всю комнату и остановилась перед мужем.
