– Эрленд! Ответь мне! Мой брат участвовал в заговоре?..
– Может, ты хочешь скрестить твой меч с моим? – прокричал Эрленд, отбиваясь от Симона, и тот почувствовал, что он дрожит как лист.
– Ты сам знаешь, что нет! – Симон выпустил Эрленда и устало прислонился к дверному косяку. – Эрленд, во имя Господа, принявшего смерть за всех нас, скажи: это правда?
Эрленд вывел из конюшни Сутена, и Симону пришлось посторониться, чтобы дать ему дорогу. Какой-то усердный слуга уже нес Эрленду седло и уздечку, Симон принял сбрую у работника и отослал его. Эрленд взял седло и уздечку у Симона.
– Эрленд! Теперь ты можешь это сказать! От меня ты не должен таиться! – Симон сам не понимал, чего ради он молит Эрленда так, точно дело идет о его собственной жизни. – Эрленд… Ответь мне… Христовыми муками заклинаю тебя, скажи правду!
– Ты волен думать что хочешь, – глухим, срывающимся голосом сказал Эрленд.
– Эрленд! Я… ничего… не подумал…
– Я знаю, что ты подумал. – Эрленд вскочил в седло. Симон схватил коня под уздцы, Сутен метнулся в сторону и затанцевал на месте.
– Пусти… или я раздавлю тебя!
– Тогда я сам спрошу Гюрда! Я завтра же еду в Дюфрин! Ради всего святого, Эрленд, скажи мне…
– Пожалуй, Гюрд тебе скажет! – издевательски бросил Эрленд и так пришпорил коня, что Симон шарахнулся в сторону. А Эрленд во весь опор поскакал прочь из усадьбы…
* * *
Посреди двора Симон столкнулся с Кристин; она была уже в плаще. Рядом шел Гэуте с дорожным мешком в руках. Рамборг провожала сестру.
Мальчик на мгновение испуганно и растерянно поглядел на дядю – и тут же отвел глаза. Но Кристин устремила на него долгий взгляд своих больших глаз, потемневших от гнева и горя:
– Как ты мог подумать, будто Эрленд… будто он так обманул тебя!
– Ничего я не подумал! – резко возразил Симон. – Я подумал, что мальчишка твой мелет вздор…
– Нет, Симон, не провожай меня, – тихо сказала Кристин.
Он видел, что она опечалена и оскорблена до глубины души.
* * *
Вечером, когда супруги остались одни в большой горнице и раздевались, собираясь на покой, а дочери уже сладко спали в своей постели, Рамборг вдруг спросила:
– Разве ты ничего не знал об этом, Симон?
– Нет… А разве ты знала? – настороженно отозвался Симон.
Рамборг отступила на несколько шагов и остановилась у стола в пламени свечи. Она была уже полураздета: в рубашке и нижней юбке; распущенные волосы кудрявились вокруг ее лица.
– Знать не знала… Но кое о чем догадывалась… Хельга так чудно́ держала себя… – На лице Рамборг появилось какое-то странное подобие улыбки, она поежилась, точно от холода. – Хельга говорила, что отныне в Норвегии настанут другие времена. Знатные люди… – Рамборг улыбалась кривой, вымученной улыбкой. – Знатные люди получат те же права, какими пользуются в других странах. Они снова станут зваться рыцарями и баронами… И когда я увидела, как близко ты принял к сердцу их дело – целый год почти не казал глаз домой и даже не улучил минуты приехать в Рингхейм, хотя я жила там в чужой усадьбе и носила под сердцем твоего сына… я и подумала: верно, тебе известно, что тут замешан не один Эрленд.
– Ха! Рыцари и бароны! – Симон усмехнулся коротким, злым смешком.
– Стало быть, ты делал все это только ради Кристин?
Он увидел, как, точно схваченное морозом, побелело ее лицо. Симон не мог прикинуться, будто не понял ее слов. Сделав усилие, он с отчаянием отрезал:
– Да!
И тут же подумал: «Она сошла с ума, я сам сошел с ума. И Эрленд тоже – все мы рехнулись сегодня. Пора положить этому конец».
– Да, я сделал это ради твоей сестры, – овладев собой, промолвил он, – и ради детей, у которых ни по родству, ни по свойству не было защитника ближе, чем я. И ради Эрленда, с которым мы поклялись хранить друг другу братскую верность. Будь хоть ты благоразумна, Рамборг, я и так нынче сыт по горло сумасбродными выходками! – вдруг вспылил он и швырнул об стенку снятый с ноги башмак.
Рамборг наклонилась, подняла башмак с полу и оглядела стенную балку в том месте, куда он угодил:
– Какой срам! Турбьёрг не догадалась соскрести сажу со стены к приезду гостей, а я позабыла напомнить ей об этом… – Рамборг обтерла башмак – он был от самой нарядной пары Симона с длинным носком и красным каблуком, – потом подняла с полу второй башмак и сложила их в ларь для обуви. Но Симон заметил, как трясутся ее руки.
Тогда он подошел к жене и привлек ее к себе. Она обвила его хрупкими руками и, содрогаясь от подавленных рыданий, шепнула: «Я так устала…»
* * *
Шесть дней спустя Симон в сопровождении слуги возвращался домой к северу через Квам. Снег хлестал в лицо крупными мокрыми хлопьями. К полудню они с трудом добрались до маленького постоялого двора с харчевней у проезжей дороги.
Из дому вышла хозяйка и пригласила Симона в жилую горницу – не ночевать же ему в харчевне со всякой голытьбой. Отряхивая мокрый плащ Симона и развешивая его для просушки на поперечине над открытым очагом, женщина ни на минуту не закрывала рта.
– Экая непогодь, – приговаривала она. – Горемыки-лошади… Ехать-то вам небось пришлось кружной дорогой; через озеро-то и не переправиться?
– Отчего же, коли жизнь надоела…
Хозяйка и ее дети, которые оказались тут как тут, услужливо рассмеялись. Старшие вдруг решили подбросить в очаг поленьев, принести гостю пива, младшие сбились в кучку у двери. Они привыкли, что хозяин Формо никогда не приезжает к ним с пустыми руками: Симон одаривал их мелкими монетками, а когда останавливался у хозяйки на обратном пути с ярмарки в Хамаре, откуда он вез гостинцы своим детям, ребятишкам трактирщицы всегда перепадали какие-нибудь лакомства. Но в этот раз Симон даже не взглянул в их сторону.
Он понуро сидел на скамье, уронив руки на колени и вперив взгляд в огонь, и ни словом не отвечал на неумолкаемую трескотню женщины. Наконец она сообщила, что Эрленда, сына Никулауса, видели сегодня в Гранхейме: сегодня наследники должны внести первую часть выкупной платы прежним владельцам. Коли Симону угодно, она пошлет кого-нибудь из детей за его родичем – ведь они, должно быть, вместе отправятся восвояси.
– Не надо, – сказал Симон. Он попросил, чтобы хозяйка дала ему поесть. – А потом я сосну часок-другой.
С Эрлендом он еще успеет повстречаться. То, что он намерен ему сказать, он скажет в присутствии Гэуте. Ему невмоготу дважды возвращаться к этому разговору.
* * *
Пока хозяйка готовила еду, слуга Симона Сигюрд пристроился рядом с ней в поварне.
– Ох и распутица!.. А тут еще сам хозяин точно белены объелся.
Обычно Симон, сын Андреса, охотно выслушивал все местные сплетни, которые удавалось выведать его слугам, пока они гостили в Дюфрине. У Симона в услужении всегда был один, а то и несколько уроженцев Рэумарике. Когда Симон приезжал в отцовское имение, они сами набивались к нему на службу: все знали, что он хозяин великодушный и щедрый, любит острое словцо и не чванится перед своими слугами. Но в эту поездку, что бы Сигюрд ни сказал хозяину, в ответ он слышал только одно: «Заткни глотку».
