От него ведь не могло укрыться, как постарело и поблекло ее прекрасное лицо. Под глазами появилась сетка мелких морщинок. Нежные краски стерлись. Кожа загрубела и покрылась загаром, но и сквозь загар было видно, как она бледна. Однако для Симона Кристин по-прежнему оставалась несравненной красавицей: ни у одной женщины на свете не встречал он таких огромных серых глаз, нежного, спокойного рта, маленького круглого подбородка и такой величавости в осанке.
Как хорошо, что ему вновь довелось увидеть ее в наряде, который подобает женщине благородного происхождения. Густые золотисто-каштановые волосы лишь наполовину прикрыты легкой шелковой косынкой. Из-под нее с двух сторон выглядывали свернутые кольцами косы; в них уже появились седые нити, но что с того! На ней было дорогое платье из голубого бархата, отороченное горностаем, с таким глубоким вырезом и такими свободными проймами, что на плечах и груди оно лежало узкими помочами, – и это очень шло Кристин. А в вырезе виднелась песочно-желтая рубашка, которая плотно облегала грудь и шею до самого горла и руки до запястий. Рубашка была застегнута мелкими золотыми пуговицами, и они умилили его до глубины души. Прости ему Боже, при виде этих золотых пуговок он возликовал так, словно увидел сонм ангелов.
Симон чувствовал сильные ровные удары собственного сердца. Какие-то путы упали… Проклятые, мучительные сновидения – это были всего лишь ночные кошмары, а нынче он видел свою любовь к ней при дневном свете, в сиянии солнца.
– Ты так странно глядишь на меня, Симон… Чему ты улыбаешься?..
Он засмеялся тихо и лукаво, но промолчал. Внизу в золотой дымке вечернего солнца перед ними раскинулась долина: с лесной опушки неслось звонкое чириканье и щебетанье – и вдруг откуда-то из глубины леса затянул чистую протяжную мелодию певчий дрозд. А рядом, выйдя из холодного сумрака дома, оставив там грубую, будничную одежду, пропахшую по́том и тяжелым трудом, стояла она, согретая солнцем, в праздничном наряде… «Как славно, что я вновь вижу тебя такой, моя Кристин…»
Он взял ее руку, лежавшую на перилах галереи, и поднес к своему лицу:
– Красивое у тебя кольцо! – Он повертел золотой перстень на ее пальце и снова опустил ее руку на перила. Как хороша была когда-то эта большая узкая рука, а теперь она стала шершавой, красноватой… И он жизнь готов положить ради нее…
– Это Арньерд и Гэуте, – сказала Кристин. – Они опять бранятся…
Внизу, под галереей, раздавались громкие сердитые голоса. И вдруг девушка негодующе выкрикнула:
– Ну что ж, попрекай меня моим происхождением! А по мне, больше чести называться ублюдком моего отца, чем законным сыном твоего!
Круто повернувшись, Кристин бросилась вниз по лестнице. Симон устремился за ней и еще издали услышал звук пощечин. Кристин стояла под галереей, держа сына за плечо.
У обоих детей пылали щеки, но они упрямо молчали, потупив глаза.
– Я вижу, ты научен вести себя в гостях… Нечего сказать, много чести приносишь ты своему отцу и матери…
Гэуте упорно смотрел в землю. Потом тихо и сердито ответил:
– Она сказала… Я не стану повторять, что она сказала…
Симон взял дочь за подбородок и приподнял кверху ее лицо. Под пристальным взглядом отца Арньерд гуще залилась румянцем и стала часто моргать.
– Правда. – Она мотнула головой, освобождаясь от руки Симона. – Я сказала Гэуте, что отец его был осужден, как бесчестный злодей и предатель, но сперва он сказал про вас, отец… Он сказал, что предатель – это вы и вам должно благодарить Эрленда за то, что вы остались целы и невредимы и по-прежнему сидите в своем поместье…
– Я думал, ты уже взрослая девушка, а выходит, детская болтовня может заставить тебя позабыть правила учтивости и узы родства. – Симон в сердцах оттолкнул Арньерд и, повернувшись к Гэуте, спокойно спросил: – С чего ты взял, друг Гэуте, что я предал твоего отца? Я и прежде замечал, что ты затаил на меня злобу. Объясни наконец, в чем дело!
– Вы сами знаете!
Симон покачал головой. Тогда мальчик выкрикнул, задыхаясь от волнения:
– То письмо, из-за которого они растянули отца на дыбе, чтобы выведать, кто приложил к нему печати, – я видел его! Это я унес его и сжег…
– Молчи! – Между ними вырос Эрленд. В его лице не осталось ни кровинки, глаза горели.
– Погоди, Эрленд! Теперь, пожалуй, лучше будет, если мы дознаемся правды об этом деле. Выходит, что в письме было названо мое имя?
– Ни слова! – Эрленд в ярости встряхнул Гэуте за грудь и плечи. – Я доверился тебе, своему сыну! Лучше бы я тогда же убил тебя на месте…
Кристин бросилась к мальчику, Симон – за ней. Освобожденный из рук отца, Гэуте прильнул к матери и, прячась в ее объятиях, отчаянно закричал:
– Я посмотрел на печати, отец, прежде чем сжечь письмо. Мне нужно было все знать, чтобы когда-нибудь помочь вам.
– Накажи тебя Бог!.. – Тело Эрленда сотрясло короткое сухое рыдание.
Симон тоже побледнел, а потом залился густым румянцем – от стыда за другого. Он не осмеливался даже взглянуть в ту сторону, где стоял Эрленд, – такой мукой отозвалось в нем чужое унижение…
Кристин замерла точно пораженная громом, прижимая к себе сына. А тем временем в ее голове лихорадочно проносились мысли.
В ту весну у Эрленда недолгое время хранилась печатка Симона: от имени обоих свояков Эрленд вел переговоры с монастырем в Нидархолме о продаже складского помещения на острове Веэй, которое было прежде собственностью Лавранса. Эрленд сам говорил, что дело это незаконное, но потом никогда больше о нем не вспоминал. Он тогда показал жене эту печать и еще заметил, что Симон мог бы выбрать гравировку покрасивей: все три сына господина Андреса велели вырезать себе такие же печати, как у их отца, – только надписи были разные. «Но у Гюрда чеканка куда изящнее», – сказал Эрленд.
Гюрд Дарре… В те последние месяцы, когда Эрленду случалось ездить на юг, он всегда привозил ей поклоны от брата Симона и его жены. Она вспомнила, что еще удивлялась, с какой стати Эрленд гостит в Дюфрине у Гюрда, – ведь он виделся с братом Симона всего один раз, на свадьбе Рамборг… Ульв, сын Саксе, был зятем Гюрда, а Ульв участвовал в заговоре.
– Ты ошибся, Гэуте, – тихо и твердо сказал Симон.
– Симон! – Кристин невольно схватила мужа за руку. – Вспомни, не у тебя одного такой знак на печати…
– Молчи! Или ты тоже… – С исступленным воплем Эрленд высвободился из рук жены и бросился через двор, к конюшне. Симон бегом пустился за ним.
– Эрленд! Так это мой брат?
– Зови детей! Следуйте за мной! – крикнул Эрленд жене.
Симон настиг его у дверей конюшни и схватил за руку:
– Эрленд! Скажи, это Гюрд?
Эрленд молча старался освободиться из рук Симона. Его бледное как смерть лицо вдруг сразу как-то осунулось.
