И еще — весной 1225 года, полуослепший, год протомившись в плену своих хворей, он продиктовал своим братьям один из самых глубоких и светлых гимнов в истории человечества. Счастлива итальянская литература — в ее основе лежит жемчужина. Гимн брату Солнцу, или как ее еще называют — «Песнь о всех творениях», был сложен на умбрийском диалекте, языке его детства. Франциск лежал в хижине возле Сан-Дамиано, солнечный свет резал ему воспаленные глаза, ночная прохлада не приносила облегчения, он был как живое воплощение покаянных псалмов, человек больной, изможденный, с плачем встречающий день и со слезами провожающий, заброшенный заживо в могилу, чьи кости были сокрушены и язвы гноились. Но он говорил, а братья записывали за ним слова, исполненные глубочайшей радости и торжества. Куплет за куплетом он описывал всю красоту сотворенного Богом и благодарил Его за господина брата Солнце, сверкающего в своем великолепии; за сестру Луну, яркую, драгоценную и прекрасную, и за брата огня, которым Господь просветляет ночь. Стараясь ничего не забыть, вспомнить все неисчислимые сокровища, подаренные нам Творцом, он благодарил Его и за воду, и за звезды, и за сестру Землю, рождающую пестрые травы. Слава Господу сплеталась из журчания ручья и вздохов тех, кто немощен и слаб, но самую немощь свою приносит к престолу Всевышнего — и получает в награду корону. Последняя благодарность Господу была за сестру нашу телесную смерть. Позже он составит завещание, где постарается охватить все проблемы, которые неминуемо встанут перед орденом, заранее торопится найти простые и исчерпывающие ответы на все возможные вопросы. Ему приходится трудно: нельзя упустить ни единой малости. Это не песня, изливающаяся из сердца жонглера Господнего, это еще одна попытка наставить, спасти, собрать под крыло всех своих цыплят. Маленькая темная курочка с мохнатыми, как у голубя, ногами торопится, перебивает себя же, сбивается то на проповедь, то на жалобу — и так пункт за пунктом, а всего их насчитывается сорок один. Увы. Даже составленное Франциском завещание не стало тем простым и ясным словом, которое бы сняло все противоречия и раз навсегда привело всех к радости простой, чистой жизни.
Последние два года, отпущенные Франциску, физически были для него страшны. Как вспоминали братья, «Франциск был мучим множеством различных болезней и подвергался всевозможным ударам, словно камень, лежащий на кровле здания иерусалимского, словно кузнечная работа, под множеством ударов молота доведенная до совершенства».
«Первое житие» Фомы Челанского подробно и безжалостно, как заключение врача. Франциск в это время в Сиене лечит глаза; отпущенные ему два года на исходе, и ему становится существенно хуже, «он почувствовал внезапно сильный недуг во всем своем теле, особенно же сильно болела у него печень, затем от долгой болезни истощен был и желудок, так что его сильно рвало кровью и казалось, что он уже совсем близок к смерти. Узнав об этом, брат Илия со всей поспешностью вернулся к нему издалека, но, когда прибыл, святой отец успел уже настолько оправиться, что, оставив те места, перебрался с этим братом в окрестности Кортоны. Когда же он прибыл туда и задержался на некоторое время, у него раздулся живот, начали опухать лодыжки и ноги, и все чаще отказывал его желудок, так что он почти ничего не мог есть».
Врачи не понимали, почему этот скелет, облепленный кожей, все еще жив. Болезнь давно уже была в той стадии, когда смерть, желанная сестра, явилась бы избавлением и для больного, и для окружающих — так было бы лучше для всех, но не для Франциска и не для его братьев. Франциск был непоколебим в своей вере: если Господь не посылает за ним, значит, еще рано — и говорить не о чем. А братьям просто невозможно было представить, как оставаться здесь, на земле без него, сердца и средоточия ордена. В сентябре 1226 года он велел отнести себя из епископского дворца в Ассизи, куда доставили его, чтоб ухаживать за ним, в Порциункулу, колыбель ордена, откуда все начиналось. По дороге Франциск благословил город, в котором родился, где его настигло призвание, где он был счастлив и несчастен, как нигде больше. Это было его прощание с Ассизи. Никто уже не сомневался, что конец близок.
В ночь на 4 октября в Порциункуле никто не сомкнул глаз. Мистерия завершалась — Божий человек покидал эту землю. Франциск остался верен себе и братьям до самой смерти. При жизни он учил их жить — свободно и без страха, в любви и радостном смирении, умирая — научил умирать. Чувствуя, что приблизился его смертный час, он совлек с себя всю одежду и нагим распростерся на земле. И Бонавентура, и Фома Челанский единодушно указывают на этот факт:
«Когда его принесли туда, он, желая вновь запечатлеть истину своим примером, чтобы было ясно, насколько мало в нем осталось мирского и плотского, пылая духом, обнажил свое тело и нагим простерся на голой земле, желая до последнего часа, пока враг еще бродит вокруг него, бороться с ним один на один, обнаженным.
Так он лежал на земле, отложив и одежду, и мешковину, обернув, по обычаю, лицо к небу и весь устремившись к славе небесной, по-прежнему зажимая левой рукой рану в правом боку, чтобы никто ее не увидел до времени. Наконец, он сказал братьям: «Свое дело я исполнил — а в вашем деле наставит вас Христос».
Когда-то неизмеримо давно юный Франциск Бернардоне прямо на площади перед епископом и судьями неожиданно для всех и, возможно, для себя скинул всю одежду, оставшись в одной грубой власянице. Нарушив все этические запреты, разрубив своей безумной и внезапной выходкой все тяготившие его связи, он навеки перестал быть избалованным сыном богатого купца, каким его знали в Ассизи. Совершив этот жест, достойный юродивого, Франциск как бы родился заново, и епископ укрыл его своим плащом, как если бы сама Церковь приняла его под свое покровительство. Средневековье ценит повторы такого рода, видя в них больше, чем случайное совпадение. Вернее, для человека Средневековья не бывает совпадений, для него это Божья рифма, знак, указывающий на то, что сейчас происходит важное. 20 лет спустя нагой «беднячок» из Ассизи лежит на холодной осенней земле, не в силах подняться, но его враг — и враг всего рода человеческого — снова терпит посрамление. Уходя из этого мира, Франциск полностью наг — у него нет никакого имущества. Единственное, чем он владеет, — это своими ранами, дарованными ему как драгоценный знак отличия Тем, Кто пролил за него Свою пречистую кровь. Его «мать» — брат Илья — и в этот напряженнейший момент полон заботы. Он приносит рясу, штаны и даже шапку из мешковины и заставляет Франциска немедленно одеться. Но как он это делает! Илья хорошо знал своего смиреннейшего из братьев, который был в то же время и непреклоннейшим из них. Он отнял у Франциска всякую возможность сопротивления — и вместе с тем ни на секунду не умалил его нищеты. Более того — одевшись, Франциск оказался еще беднее, чем будучи нагим. Министр сказал ему: «Знай, что эту рясу, штаны и шапку я даю тебе взаймы во имя святого послушания! И дабы тебе было ясно, что ты не можешь хвалиться никаким правом над ними, я лишаю тебя возможности отдать их другим».
Думается, что в этот момент Илья был самым лучшим генералом ордена Братьев меньших, какого только можно себе представить.
«Большая легенда» описывает кончину Франциска скрупулезно, с указанием текстов, какие читались в ту ночь.
