4 сентября мой батальон снялся с бивака у Пегоу и двинулся на присоединение к полку на Сыпингайскую позицию у Сигоу. С грустью мы расставались со своим биваком, и многие оглядывались, когда батальон поднялся на высоты и наш бивак был как на ладони. Прибыли в полк, и батальон поставили в долинке около Мандаринской дороги.
Полк стоял на позиции (средний участок Сыпингайской позиции). Результаты войны начали сказываться: начальник пул[еметной] команды капитан Скуратов сошел с ума, у всех нервы были донельзя расшатаны. Я не верю, что можно «закалиться» в боях, по-моему, первые бои — одно удовольствие, не сознаешь опасности (Тюренченский бой), как ребенок, но чем дальше участие в боях, тем [сильнее] нервы натягиваются как струны, и чем дальше, тем струны нервов больше натягиваются, пока не лопнут от перетяжки… Не верю в абсолютную храбрость, у каждого есть животный страх смерти, но один этот страх подавляет, а другой его подавить не может. Перед боем у всякого имеется инстинктивное предчувствие или жизни, или смерти… у последних предчувствие смерти выражается в явном нервном беспокойстве, лицо принимает землисто-зеленоватый оттенок.
Лично у меня хотя нервы и пошаливали, но «предчувствия» смерти никогда не было. Я веровал в Бога, его волю. Всякое дело начинал с крестного знамения, я всегда искренно и горячо молился, и на душе было спокойно и весело… После Тюренченского боя, уже в Ф[ын-хуан-чэ]не на биваке, я нашел в записной карманной книжке образок Святого Серафима Саровского Чудотворца, присланный за три дня до боя женой брата Николая, я понял, почему я остался жив… среди ада смерти.
В середине сентября было приказано от каждого полка дивизии [отправить] по батальону для устройства зимних помещений в районе станции Шитоученза. От полка был назначен мой 4-й батальон с плотниками, печниками от всех рот и команд. 12 сентября я с батальоном и мастеровыми выступил по маршруту Сазантунь — Эршидядзы — Шитушу — Куанчендзы — Лунфангоу — Сектунь — Лошагоу — Толайчжоу и Шитоучензы. Прошли весь путь благополучно. Прибыли в Ш[итоучен]зу, и приступил к делу, но денег дали только 1000 руб., которых не хватит, я приготовил свои «боны-квитанции», которыми и расплачивался с китайцами за кирпич, доски, бревна, жерди и известь. Хорошо я сделал, что расплачивался не деньгами, а бонами. Когда прибыл полк, то была назначена комиссия, которая и сбросила половину стоимости на основании местных цен. В первых числах октября меня уведомили, что я произведен в подполковники — на 27-м году службы… а не то что теперь: в 1917 году — поручик, а то и прапорщик, а в 1921 году — генерал-майор или генерал-лейтенант, вот где гении, а мы их и не замечали. Я таких генералов называю «испано-мексиканскими» генеральчиками… не хватает только петушиных перьев.
В начале ноября прибыл походным порядком полк, и вот после грязи, холода офицеры получают теплые, чистые фанзы, а солдатики — такие же казармы-фанзы на отделение или взвод. Приезжал генерал А. Н. Куропаткин и остался очень доволен устройством полка на зиму. Благодарил меня и сказал: «Иванов и в боях молодец, и здесь молодец». Мы с братом заняли маленькую фанзушку вне селения, но в районе своего батальона, и это учли все. Хорошо, спокойно зажили мы, хорошо, спокойно жили офицеры, как одна семья. Мною было устроены и церковь, и собрание-столовая, в которой офицеры получали вкусный, простой, дешевый обед и ужин.
Начали доходить слухи о политических беспорядках в России и Сибири. Слышно было о бунтах даже войсковых частей, особенно были беспокойны запасные.
1906
Встретили новый, 1906 год мы спокойно, как вдруг пришла весть о бунте в крепости Владивосток матросов и рабочих, нас это обеспокоило, так как мы слышали, что нас поставят во Владивостоке. Действительно, в середине января после бунта матросов и некоторых стрелковых полков последовало распоряжение всю нашу 3-ю дивизию двинуть во Владивосток, в распоряжение генерала П. И. Мищенко, для водворения порядка. Полк в составе трех батальонов отправился во Владивосток, а я со своим 4-м батальоном и всеми увольняемыми в запас остался в Шитоучензах с приказанием в назначенное время отправить запасных и после этого присоединиться к полку во Владивостоке. Нельзя сказать, чтобы я остался в хороших условиях: вокруг в частях шла отчаянная агитация, митинги и предъявление неисполнимых требований к начальству. Раз я отправился по делам службы на станцию Ш[итоучен]зы, приехав домой, мне было доложено, что проходила делегация в количестве 200 человек с какими-то требованиями. На другой день я приказал батальону и запасным полка выстроиться на плацу, и, когда выстроились, приказал вынести стол и бумаги с карандашами. Когда было это исполнено, то обратился с такой речью: «Вы, ребята, немного опоздали, вам надо было заявить тогда, когда был здесь командир полка и, главное, канцелярия… Мне теперь нет возможности разобрать эти вопросы, поэтому, кто хочет заявить, то выйдите вперед, я запишу и возьму с собой во Владивосток… выходите», — никто. «Повторяю — выходите», — опять никого. «Ну, тогда выберите от каждой роты по три человека доверенных, и они во Владивостоке доложат начальству». Боже, какой галдеж начался… Я продержал их три часа, так и не выбрали никого. Никто не хотел.
10 марта получил приказание приготовить запасных к отправке 15-го числа. Быстро собрались запасные. В день отправки я собрал их и сказал, чтобы они были благодарны, что их затею обратил в шутку, начни я всерьез, то они бы сидели и сидели здесь, а так как у нас все было спокойно, то они и едут в первую голову, ответом было громкое «ура». Приказал эшелону выходить и строиться и сейчас же сделать расчет повагонно; когда было все готово, приказал пропеть молитвы и «Боже Царя храни»… «Ура» загремело, и эшелон тронулся на станцию, и сию же минуту сели в вагоны. Все удивлялись порядку. По второму звонку я встал у паровоза. С третьим звонком тронулся поезд мимо меня, и каждый вагон крестил, надо было слышать, каким «ура» мне отвечали… Уже в Германскую войну, под Варшавой, в фольварке Воля Медвеницка, ко мне подошел рыжий с бородой солдатик и сказал, что он меня помнит и мои проводы в Маньчжурии, я ему дал [на] табак 5 руб. Долго он рассказывал огромной толпе солдат [про] проводы запасных. Через неделю приказано и нам готовиться во Владивосток. Быстро нагрузились, и 20 марта мы, сопровождаемые китайскими властями с флагами и горожанами, выступили на станцию, через час катили к Харбину. Как-то было радостно на душе — ехали в Россию, пробыв в Китае восемь почти лет… Быстро мы прокатили от Харбина до Пограничной, и когда подъезжали к станции Гродеково и наши солдаты увидали бегущих к станции баб с молоком, то не выдержали и закричали «ура» — увидали русских баб. Ночью около часу мы стали на запасных путях станции Владивосток. Я сейчас же узнал, что наш полк стоит около станции в казармах на Эгершельде. Нашел дежурного по полку офицера и сказал, чтобы доложили командиру полка, что 4-й батальон благополучно прибыл. Утром 24 марта батальон высадился из вагонов и перешел в деревянные бараки, что были под Крестовой горой. Мне дали маленькую комнатку в новой длинной казарме, на скате под одной из каменных казарм. 25 марта мы праздновали полковой праздник.
Быстро стрелки справились с бунтом, порядок был установлен, хотя еще долго пришлось укрощать отдельных любознательных «товарищей». Я, как всегда, свободное время посвятил осмотру местности и крепости, верхом на своем коняке Ваське, с ординарцем, объехал и осмотрел [весь северный] фронт крепости вплоть до станции Океанской. [Полк] лагерем встал на Эгершельде у Крестовой горы, а на [меня] возложили выбор стрельбища и лагеря на будущий год. Стрельбище и лагерь я выбрал на Второй речке, в одной из долинок и в одном месте. В мае мой 4-й батальон занял поротно на Первой речке опорные [пункты] № 1, № 2, № 3 и форт Муравьев-Амурский и полустанок Первая речка. Сам я поместился в маленьком домике около пивного завода Рика. Нужно было привести в порядок помещения для рот, все было развалено и загажено. На полустанке творилось безобразное: крали все и всё, грабили товарные поезда… В Каторжной слободке и в саду пивоваренного завода Рика происходили митинги… Надо было привести [все] в порядок, и вот я начал: на неделю прекратил занятия и приказал командирам рот вычистить грязь и устроить помещения. На полустанок назначил караул — взвод, поставил везде по путям посты с приказом: [в случае] нападения или грабежа — останавливать силой оружия. В районах укреплений, полустанка и слободок и завода установил непрерывные дозоры. Всех агитаторов, ораторов и нарушающих тишину и порядок приказал задерживать и тащить ко мне. Установил батальонный караул при «патерне»
[110] для арестованных… Не прошло и месяца, как на Первой речке водворились тишина и спокойствие. Зарезали извозчика у городского кладбища — дня через три, по тревоге, вытребовал ночью две роты, тихо окружил кладбище и всех найденных и задержанных выпорол нагайками и отпустил. Шла около моего домика толпа мальчишек и пела: «Вставай, подымайся, народ», приказал поймать двух певцов, коим и приказал всыпать по 25 горячих розог… Пения больше не было. Новый караул от крепостной артиллерии, в числе четырех человек, шел на смену на мортирную батарею в пьяном виде и открыл огонь по зданию полустанка, где было много пассажиров; я бросился с денщиком Петровым и ординарцем Шинкаренко, угрожая револьвером, обезоружил, арестовал и сию же минуту донес коменданту крепости и уведомил командира 1-го [Владивостокского] крепостного артиллерийского полка. Саперы были самые распущенные солдаты после матросов и часто шлялись мимо моего домика пьяные и безобразные — начал арестовывать, уведомляя об аресте письменно, бумага доходила дня через три, а саперик сидел в моей «патерне» на пище Св. Антония… стали обходить берегом залива. Объявил жителям слободок, что если будет замечено скопление народа, то будет разгоняться нагайками без всяких разговоров. Мною был выработан план действий на случай политических беспорядков, было три положения: 1) роты сбирались и выставлялись посты; 2) роты занимали позиции, и выяснялось положение; и 3) действие оружием. Всем было ясно, что надо делать. Для четырех пулеметов были вырыты во многих местах гнезда и на плане были занумерованы. Все это сводилось к кратким и ясным приказаниям, дабы не было ни суматохи, ни беспорядку. Я любил «разжевать» и в рот положить, но потом и спросить… так говорили про меня фельдфебели моего батальона.
