Подходили уже к Фын-хуан-чену, выходили из гор, вдруг разразилась гроза с молнией, громом, пошла крупа и перешла в снежную страшную вьюгу — полк принужден был остановиться и разбросаться поротно по дороге, в отдельных фанзах. Ночь продрогли в сараях или у заборов, и только на другой день к вечеру полк стянулся в г. Фын-хуан-чен, где простояли три дня. Горожане, узнав, что это 11-й полк, не знали, чем угостить солдатиков, помня мирное житье в 1901 году. Когда мы в 1901 году уходили из Фын-хуан-чена, то купцы мне подарили маленького — маленького щеночка, который и вырос-то у меня немного под кличкой Шарик, он и теперь был при мне. Купцы, узнав, что я нахожусь в полку, разыскали меня и пригласили в гости к себе, но непременно с Шариком, говоря: «Приходи, капитана, в гости с собака, у нас его брата видала мала-мала». Пришел, но братья так вцепились в друг друга, еле растащили. Китайцы хохотали и говорили: «Твоя, капитана, собака руска, а наша китайска».
Отдохнув в Фын-хуан-чене, двинулись дальше. Полк стал биваком в д. Тензах, в четырех верстах от г. Сахедза. Прошел отряд генерала Мищенко в Корею. Полку отведен был участок позиции по р. Ялу, и приказано копать окопы. Моей 8-й роте досталось возводить укрепление лит[ера] Б. на одной из высот между Сахедзы и Тюренченом. Мне пришлось подробно рекогносцировать всю местность, и как мне пригодилось это во время боя под Тюренченом 18 апреля. На работы ходили ежедневно со своего бивака в Тензах и возвращались к вечеру обратно. Надо сказать, раз навсегда мною было отдано приказание роте на основании опыта: в горах по горным тропам ходить справа по одному, на два шага дистанции друг от друга, за мной, никому не сворачивая в сторону для сокращения пути. Раз, возвращаясь с работ, рота следовала справа по одному по горной тропе, спускаясь в долину речки Туменза, я, идя впереди роты, и голова роты спустилась к самой речке, и шли под скалой, как вдруг над головами пролетели несколько огромных камней, скатившихся с горы; я бросился в сторону от скалы и увидел причину катившихся камней — десятка полтора моих стрелков для сокращения пути шли «напростец». Я прибавил шагу для скорого вывода роты из-под скал и в долинке остановил роту, всем подходившим к роте, которые шли по сокращенному пути, я приказывал строиться в одну шеренгу. Наконец подошли все, всех было 16 человек. Скомандовав «смирно», я спросил, отдавал ли я вышесказанное приказание, спросил несколько раз — молчание… Тогда я разомкнул шеренгу на шаг дистанции и приказал правофланговому ударить следующего за ним ниже в шеренге, и так до последнего, наконец, последний удар пришелся еврею, стоявшему на левом фланге шеренги, и тот, получив здоровую оплеуху, обернулся налево и, видя, что ему не пришлось ударить, воскликнул: «Ваше высокоблагородие, а мне некого!»… Я при общем хохоте роты развел руками. Рота всю дорогу хохотала над евреем. Вскоре роты были расположены вблизи своих позиций. 8-я рота была расположена от Сахедзы по правому берегу р. Тумензы. Я с офицерами роты расположился в маленькой фанзе у самой речки. Скоро отряд генерала Мищенко возвратился из Кореи и с трудом переправился на правый берег р. Ялу. Ялу катил свои мутные волны и пока оберегал нас от противника.
Святая Пасха была 28 марта. Я ее встретил в своей фанзушке: засветили в 12 часов ночи восковую свечку перед моим походным складнем-иконой, пропели три раза «Христос Воскресе» и разговелись куском кулича, похожего на камень, куском колбасы и рюмкой водки, и стали пить чай до рассвета. В штабе же полка разговение было как подобает… как было обидно, до глубины души! Вот где должна быть заботливость отца-командира. Мне был урок для будущего служения.
Мы продолжали укреплять свои позиции и теперь, после войны с Германией, как кажутся смешны окопы на Ялу против окопов под Варшавой, или [тем] более под Ригой. К моему удивлению, я на перевале Лян-шан-гуан (между Ляояном и Фын-хуан-ченом) видел старые китайские окопы 1895 года, вырытые глубиной в рост, шириной в шаг и без бруствера, по всем правилам.
10 апреля наш 2-й батальон
[96] под командой подполковника Владимира Александровича Яблочкина послали в Тюренчен укреплять позицию и оборонять ее в случае наступления японцев для переправы, по примеру 1895 года. Моей роте достался правый участок — оплывший вал бывшей импани. Японцы, видимо, старались не проявлять себя, но все-таки были подозрительны и корейцы, работающие на огородах острова, и китайцы, улепетывающие от наших охотников. Были поиски наших охотников 12-го полка под командой поручика Демидовича на остров против г. Ичжу и вблизи устья р. Ялу у д. Нан ченза, наших охотников под командою поручика В. П. Змейцына, и оба были убиты. При тихой погоде из-за реки были слышны гул и стук колес, в особенности ночью и на заре. Была суббота, 17 апреля, я вздумал помыться и пошел на реку против своих окопов, приказав стрелкам зорко наблюдать за противоположным берегом, и если откроют по мне огонь, то сию же минуту отвечать огнем. Было 10 часов утра, я оканчивал омовение, как вдруг послышался орудийный выстрел, за ним другой, третий, я подумал, что стреляет наша батарея с телеграфной горки, обернулся к ней и увидел разрывы шрапнели над ней, тогда понял, кто стреляет. Пока я шел от реки к своим окопам (300–400 шагов), орудийный огонь обратился в рев, и я увидел по желтоватому дыму от выстрелов пять батарей и две трубы канонерок, которые также стреляли. Стрельба японцев была по площадям, и особенно по тыловым площадям, и особенного вреда нам не принесла. Обстрел продолжался от 10 часов утра до 6 часов вечера, с перерывом от 1 часа до 3 часов дня. Наша батарея на Телеграфной горке была положительно засыпана ураганом снарядов и принуждена замолчать. Мою роту спасло то, что я приказал всей роте «откопаться», т. е. в валу сделать выемку выше трех аршин, и мы спокойно пили чай, когда у нас рикошетировали осколки от 6-дюймовых снарядов, шрапнель также не могла поражать вследствие трехаршинной высоты закрытия. Настал вечер, все стихло. Раненых отправили в тыл. Настала тревожная ночь, за рекой слышен был гул, стук колес и топоров. На левом берегу, против телеграфной горки, засветил прожектор, видимо, с канонерки, и все время освещал остров. Было 4 часа утра, туман закрывал противников, к 5 часам туман стал подыматься, и ровно в 5 часов утра гулко раздался орудийный выстрел со стороны японцев… и началась страшная канонада, на Телеграфной горке был ад, видно было, как люди летели в воздухе. Я из окопа смотрел в бинокль в сторону Ичжу, и вот из кустов тальника на острове показались густые цепи японцев, а за цепями видны были идущие колонны, наш стрелковый и пулеметный огонь обратился в сплошной рев, передовые японские части устилали своими телами берег острова, но из кустов выходили все новые и новые части японцев и шли на явную смерть, как на параде. Наконец береговые окопы пали, и японцы бросились на горку, на которой стояли три могильных креста, моя и рота 24-го полка оказались отрезанными от своих… Я, зная отлично местность, приказал роте отходить в долину р. Тумензы, нас провожали шрапнелями, и осколком у стрелка Алексея Быханова оторвало три пальца левой руки. Несмотря [на то], что кровь ручьем лила из раненой руки, Быханов остановился и нагнулся. Я, увидев отставшего, спросил: «Что такое?» — на что Быханов ответил: «Два пальца нашел, Ваше высокоблагородие, а вот третьего никак не могу найти». При переходе речки Тасахедзе я попал в зыбучий песок и уже не мог бы выбраться, но горнист роты Лисица и один стрелок подали мне палаточную веревку и вытащили. Я с ротой, зная местность, направился на дорогу, идущую из Тюренчена на большую дорогу в Фын-хуан-чен, надеясь присоединиться к своим частям. Выйдя на дорогу у высоты 83,2, я увидел потрясающую картину: по всей дороге шли, плелись, ползли раненые, некоторых несли… Я для прикрытия этого отступления сию же минуту занял скат высоты 83,2, фронтом к Тюренчену, в ожидании преследования японцами наших остатков. Простояв около часу и не видя впереди себя никого, и что поток отступающих прекратился, я догадался, что японцы делают обход слева, и скомандовал: «Цепь налево, шагом», — направляя цепь по хребту, как бы заслоном. Пройдя не более версты, я увидел по дороге от Тензы пыль — впереди на рысях ехала батарея, а за ней скорым шагом два батальона (1-й и 3-й) под командованием самого полковника Н. А. Лайминга. Я остановил роту и сошел к дороге, где вкратце доложил командиру полка о ходе всего дела, высказав опасения обхода слева от д. Патетынза, на что Лайминг сказал: «Эх, М[ихаил] М[Михайлович], вы все думаете о какой-то хитрости япошек, сворачивайте-ка роту на дорогу и становитесь у меня в резерве, вы уже сегодня поработали». Лайминг рысью поехал за батальонами, а я свернул роту и, отведя ее подальше вглубь на случай охвата, который засел в голову, встал у дороги. Мимо меня прошла рота 12-го полка со знаменем и потом еще рота того же полка. Тишина была полная. Был полдень, как со стороны д. Потатынзы из-за крайнего холма показался всадник, скачущий в карьер прямо на меня, это был бравый артиллерийский унтер-офицер на вороной лошади, подскакав ко мне, он доложил мне, что несколько японских полков, переправившись через реку Эйхо, направляются по дороге сюда: догадка моя была правильна, и теперь дело прошлое, если бы Л[айминг] не остановил меня, то как раз, по расчету времени и условию местности, я бы своей ротой на время прикрыл левый фланг Л[айминга] и дал время выяснить обстановку и избежать удара, но я бы погиб с ротой, принеся себя в жертву выручки… Я вестника направил к Л[аймингу] и послал своего унтер-офицера для получения приказаний. Показалась батарея нашего капитана В. А. Муравского, идущая обратно к Фын-хуан-ченской дороге. Сам Муравский ехал впереди батареи и курил сигару, поравнявшись со мной, мы поздоровались, и я ему сказал: «Смотрите, Виктор Александрович, будьте осторожны — японцы идут сюда», — на что он ответил: «Ничего, не беспокойтесь», — и батарея прошла. За батареей прошла пулеметная команда штабс-капитана М. А. Скуратова
[97], и ему сделал предупреждение… Не прошло и ¼ часа, как в тылу, куда шла батарея Муравского, послышался беглый орудийный огонь, а за ним треск пулеметов… Мои опасения оправдались: японцы обошли. Я быстро поднял роту и направился с ней в тыл. Остановил ее, а сам выбежал на скат высоты, сообразил и увидел печальную картину: по дороге одно за другим стояли четыре наших орудия батареи М[уравского], и около них валялись убитые и раненые артиллеристы и лошади… Пулеметы стояли у дороги и немилосердно трещали. Роту я двинул вперед и цепью ее занял осыпь промоины по скату высоты. Передо мной, вправо по хребту, ясно была видна цепь японцев, четко вырисовываясь на фоне неба. Я открыл огонь с прицелом 1400. С первыми залпами ясно было видно, что прицел был определен верно. Было ровно 1 час дня. Со стороны батальонов бежали роты и быстро занимали позицию вправо и влево от пулеметов. Стрелковый и пулеметный огонь обратился в сплошную трескотню и поражал нас и спереди, и справа, и с тыла, то есть со стороны Тюренчена… Мы наполовину были окружены. Японские цепи спустились с холмов и быстро наступали на нас. Когда они приблизились шагов на 400, раздался наш сигнал «атака», который повторили ротные горнисты, и полковой оркестр грянул «колонный» марш… Стрелки, сами по себе, взяли винтовки «на руку» и дви нулись на врага… Три раза стрелки бросались в штыки, но японцы не принимали удара, отбегали назад, и в упор японцы и стрелки расстреливали друг друга. Я из своего карабина клал без промаха офицеров и более яростных бойцов. Наконец у нас осталось по два, по три патрона на стрелка. Обе стороны продолжали расстреливать в упор друг друга, как в беспощадной дуэли, видя неизбежную смерть, музыканты заиграли гимн «Боже, Царя храни», и вдруг могучее «ура» загремело по всей боевой линии и командир полка полковник Н. А. Лайминг валится с лошади, пораженный пулей… Священник отец Щерба ковский, шедший впереди боевой цепи, в белой епи трахили с крестом в руке падает, раненый в руку и грудь… Я с остатками роты бросился еще раз вперед, и враги разбежались и очистили дорогу влево на горку… Знаменный взвод, склонив знамя, бросился за мной, и знамя было спасено.
