1902
В феврале я получил известие, что Феня Макарова вышла замуж…
На Масленице я устроил опять два солдатских спектакля и один «маскарад», надо было удивляться изобретательности солдат: тут были и генерал, и дамы, и адъютанты, и кавалеры-штатские… Мы хохотали до упаду, да и солдатня потешалась вовсю. Так мы скрашивали свою жизнь в далеком Фын-хуан-чене.
В Прощеное воскресенье к нам приехал полковой священник — отец Виктор Тимошенко, благообразный старец, сделавший к нам 160 верст верхом. Под моим руководством и указаниями из сцены к вечерне в понедельник был устроен алтарь, и началось говенье. Был составлен порядочный хор, и богослужения шли в полном порядке и чинно. На первой неделе все отговели, и отец Виктор опять верхом же отправился в Ляоян.
Быстро пролетел Великий пост. Началась весна, зацвели на горах азалии. Светлую заутреню отслужили без священника: части построили в каре, вынесли стол, накрыли чистой скатертью, поставили икону, зажгли восковые свечи перед ней, и хор пропел весь Пасхальный канон. Тихо теплились свечи, озаряя Святую икону, торжественно звучал канон Святой Пасхи и после слов «друг друга обымем» стали христосоваться и офицеры, и солдаты вкупе… Пасхальный стол и у нас, офицеров, и у солдат был роскошный. Было радостно и душевно общее единение… За разговеньем, в собрании, вспомнили и далекую Родину, и близких сердцу.
Весна здесь, в горах, была чудная, и мы часто делали прогулки на гору, но всегда при оружии. Выбрали стрельбище и начали прохождение курса стрельбы. Случилось несчастье: два стрелка поехали за глиной и были завалены глыбой земли. В лагерь не выходили, т. е. в походные палатки, так как и было в них жарко и сыро. Как-то мы, несколько офицеров, пошли купаться в речку и наловили кальсонами два солдатских котелка мелкой форели, и, придя домой, я на курином бульоне сварил к ужину уху — все с восторгом ели.
В середине июля было получено приказание отряду возвратиться в Ляоян. Начались сборы и, надо сказать, очень неохотно — все-таки мы жили на приволье.
Особенностью в нашей одежде была соломенная шляпа, так как наши матерчатые фуражки от дождей обращались в согревающий компресс, а шляпа соломенная стоила всего 3 копейки штука и была удобна и практична. При таком жарко-сыром климате не были удобны и наши высокие сапоги, солдаты предпочитали летом китайские улы
[89]: и легко, и не так жарко.
18 июля наш отряд выступил из Фын-хуан-чена. Нас провожал весь город, солдатикам купцы раздавали на дорогу чай, печенье и табак. Все искренно сожалели об уходе прибыльных гостей. Дороги были китайцами расчищены от камней, и мы шли легко и скоро. 22 июля к вечеру мы подходили к Ляояну, и нас встретила «ка валькада» полковых дам и офицеров, по составу оной «кавалькады» я судил о многом, и мне было ясно, кого опутал Амур… Не доходя городской стены, нас встретил полковой оркестр, и мы под звуки маршей двинулись к штабу полка, где и встретил [нас] сам командир полка Д[омбровский]. Вечером был торжественный ужин, по размещению ужинающих опять я усмотрел многое. В полк прибыли новые офицеры: поручики 1) Петр Андреевич Зевакин и 2) Николай Николаевич Ивановский, оба из Москвы. Я впоследствии с ними очень сошелся. Я был в хороших отношениях с Пушкарским 4) Змейцыным, Дорониным, Лепилиным, Гусевым, 3) Ульяновым и фон Гейкиным, с остальными я не был во вражде, но сторонился. В августе полк не возвратился в Талиенван, а прямо направился в Порт-Артур и стал лагерем в долинке между Плоским мысом и высотой батареи № 21. Лагерем мы простояли до средины сентября, а в это время полковое имущество перевозилось из Талиенвана в Порт-Артур, в новые казармы, построенные в Новом городе. Семьи офицеров были уже перевезены в Порт-Артур, но нам, холостякам, квартир не хватало, и нас разместили по комнатам в ротах для фельдфебелей и ротных канцелярий. В моей роте поместился я и старший врач полка Казимир Людвигович Жуковский. Комната была четыре шага ширины и восемь шагов длины. Перейдя в казармы и устроившись, начались занятия планомерно и систематически. За ходом обучения и воспитания войск неуклонно следил Анатолий Михайлович Стессель, теперь уже командир корпуса и комендант крепости
[90]. Начальником нашей дивизии был генерал-майор Николай Александрович Кашталинский. Сам генерал Стессель ежедневно верхом объезжал части крепости и города и наводил порядки, особенно преследовал пьяных матросов и много сажал на «губу», т. е. гауптвахту. Издали следил за ходом ученья роты, а потом при ожидании говорил: «Михайло Михайлович, а у вас сегодня во время занятий Зевакин-то все время только курил».
Мое сценическое искусство и здесь, в Порт-Артуре, выдвинуло [меня] на сцену: жена генерала Стесселя, Вера Алексеевна, узнав, что артист, привлекла в свой кружок, и, как в Феодосии, опять началась беготня на репетиции и спектакли. Было тяжеловато: не успеешь кончить вечерние занятия, глотнешь стакан чаю, оденешься, роль подмышку, и едешь в Старый город в гарнизонное собрание, а репетиция часов до 12. Ужинать часто приходилось или в собрании, или в ресторанах «Саратова», «Звездочка». Часто Стессели приглашали к себе из наших офицеров Доронина, Змейцына, Лепилина и меня, угощали всегда на славу, по-русски; мы пили сколько душе угодно, но Вера Алексеевна после пятой стопки говорила самому: «Не довольно ли, Анатолий Михайлович?», на что сам говорил: «Вот последнюю, и конец, а братия пусть пьет». Я крайне удивляюсь нападкам господина Ножина на генерала Стесселя и предполагаю большое пристрастие со стороны этого господина Н[ожина], а когда увидал его рожу в 1916 году в Риге на концерте инвалидов, то, право, захотелось дать в морду этой «проститутке пера». Как погана была эта рожа!
Приход от наших спектаклей (1 руб.) за вход шел на содержание приюта брошенных детей милыми родителями, и содержалось, и питалось, и обучалось не много — не мало 15 детей… И никто об этом не сказал ни слова…
А. М. Стессель не любил [ни] офицеров Генерального штаба за их «кагальность», ни моряков за их «либеральность», ни жидов как врагов русского народа… Вот теперь я понял незабвенного генерала Стесселя, когда Россия разбита, разорвана и поругана. Прав был А. М. Стессель, ненавидя эту сволочь. Вечная память тебе, русский «ефлетор»
[91] Стессель! Так называли его стрелки.
