Надо было устраивать охотничью команду. Казармы были плохие, холодные, сырые, тесные… Вот когда вспомнили свои Николо-Мокровские казармы в Ярославле. Город Рязань грязный, серенький городишка. Вода плохая. Бань хороших нет. Офицеры и солдаты приуныли. Дома у меня дыхание смерти…
1893
Грустно встретили 1893 год. Я подал [рапорт] о переводе меня в Крым… Больная жила мечтой о южном береге теплого, ясного Крыма… В Рязани была семья Чаевых, сын их Николай Николаевич Чаев, чахоточный, приговоренный к смерти врачами, уехал в Крым — и жив и здоров. Он строил Феодосийский порт, потом ж.-д. насыпь через Графскую балку около Севастополя, Массандровские погреба, а потом на лаврах почивал на собственной роскошной даче в Ялте, в Дерикое. Сестра его часто посещала жену, приносила крымские виды и рассказывала о прелестях Крыма. Жена забывалась в мечтах.
С охотничьей командой из Рязани сделал только одно походное движение в г. Зарайск.
Брат Николай начал ухаживать за сестрами Буш, но за какой определенно, не могли сказать — то за Ольгой, то за Катериной.
22 февраля состоялся высочайший приказ о переводе меня в 52-й пехотный Виленский полк
[49], стоящий в Феодосии.
Доктора же отвергали всякую попытку к переезду — она умрет в дороге, говорили они. Стали ждать теплого времени, но чем ближе становилось к весне, тем все слабее и слабее была жена. Так промаялись до конца апреля. 28 апреля в 2 часа дня тихо незаметно скончалась. 3 мая прах отправили по железной дороге в Тверь, а оттуда на пароходе в Кашин, где и была погребена на городском кладбище. Я с братом возвратился в Рязань.
Меня продержали в Нежинском полку до середины июня. Брат Николай захотел провожать меня до Тулы, где нас ждал к себе в гости поручик Неклюдов, у него был в Туле собственный дом. У меня были два громадных пса — Фауст и Вьюн, помесь меделяна с догом, привязаны были ко мне страшно. Я их оставлял брату. Вечером, в день нашего отъезда, оба пса, сидя около палатки брата, вдруг так жалобно завыли, что невольно заплакал… Как жаль было мне бросать их, моих верных псов… они были у меня пять лет. Мы с братом еле зазвали [их] в деревянную палатку и заперли на ключ, приказав выпустить их утром. Мы пошли на вокзал в 10 часов вечера. Меня провожало около 20–25 офицеров. На вокзале на прощание много выпили. Со слезами расстался с родными нежинцами и только через одиннадцать лет, в 1904 году, 10 и 11 августа, я встретился с ними на Ляндясанских позициях, провел с ними два дня, выпили последнюю чару вина, и 12 августа трех четвертей их не стало — легли на боевом поле чести. Вечная память и слава павшим…
В Туле мы осмотрели подробно императорский оружейный и патронный заводы, и, распростившись с братом и Неклюдовым, двинулся на юг один-одинешенек. Грустно и скучно было… Брат потом писал, что псы за ночь в палатке все перевернули, разбили в окне стекла, пытались грызть раму, выли, лаяли, и утром, когда денщик их выпустил, бросились по следам на вокзал, их видели в казармах, побывали на наших квартирах и возвратились через два дня в лагерь усталые и голодные. Брата встретили радостным лаем, визгом, лизали руки, ноги, но все-таки потом были скучны и искали меня. Так продолжалось более месяца. Вот где верность…
Чем дальше мчался поезд на юг, тем более и более новые картины мелькали передо мной, жителем севера. Я по целым часам простаивал перед открытым окном вагона или стоял на площадке. С Малороссией и югом России я был знаком по книгам. Лунной ночью проехали Сиваш с его йодистым запахом. Около полночи прибыли на станцию Джанкой, где я слез, и до утра пришлось ждать поезда на Феодосию. Уснуть не пришлось, так как не было положительно места на вокзале.
В 8 часов утра тронулся поезд в Феодосию, сразу ворвался степной пахучий воздух, пахнувший полынью, не прошло часу, как справа в голубой дымке показались горы Тавриды… Я полной грудью вдыхал ароматный воздух, и чем дальше, чем ближе к морю, тем воздух становился легче. В Феодосию приехал поздно вечером — и прямо в Европейскую гостиницу, где и заснул крепким сном.
Утром проснулся — и прямо на балкон, и впервые увидел южное море… Краски водного пространства были поразительны: они менялись ежеминутно от светло-голубой до темно-синей с лиловыми пятнами. Это было 24 июня 1893 года.
Виленский пехотный полк был в лагере в трех верстах от города по Старокрымскому шоссе. Я явился командиру полка полковнику Иваницкому, который приказал зачислить меня в 13-ю роту к капитану Степану Львовичу Романовскому и назначил начальником охотничьей команды на основании аттестации из Нежинского полка. На другой день я перебрался в лагерь в полотняную палатку. Меня все радушно приняли. Первыми друзьями моими были капитан С. Л. Романовский, подпоручик А. П. Клюев, В. П. Змейцын и капитан К. И. фон Гард. Быстро старшим представился, с младшими перезнакомился, и через неделю я в полку был свой человек.
Феодосийские горы, хотя и невысокие, но меня, особенно ночью, как бы давили, и это продолжалось долго.
Служба моя пошла тем же темпом, как и в старом полку. В обучении охотников я принял свою старую программу и систему. Начальство скоро увидело успех и выразило мне благодарность. Здесь было два новых для меня отдела: морской и конно-ординарческий, но и они скоро мною были усвоены, и обучение быстро у меня наладилось.
Несколько дней спустя после прибытия в лагерь, до обеда, вздумалось мне взойти на Лысую гору, у подошвы которой был расположен лагерь полка; день был ясный и жаркий, добравшись до вершины, я снял китель и, присев на камень, залюбовался новой для меня картиной… Любовался не больше как полчаса, встал, надел китель и спустился с горы. На другой день, ровно в то же время, т. е. перед обедом, появился озноб и лихорадка, и промучила часа два и прекратилась… Ровно пять лет до отъезда моего в Порт-Артур ежедневно в одно и то же время меня мучила «крымская» лихорадка.
В июле месяце полк был распущен на «вольные» работы, и мы с подпрапорщиком Валерием Павловичем Змейцыным в одно раннее утро с котомками за плечами, с биноклями через плечо и с палками в руках вышли из лагеря на экскурсию по маршруту Коктебель — Кизилташский монастырь — Отузы — Судак — Сууксу — Старый Крым и лагерь полка. Никогда не забуду лунную ночь в Коктебеле, полдень в Кизилташском лесу у памятника убитому татарами из Отуз игумену Парфению, вечер и лунную ночь в Судаке и утро в горах в Сууксу… Нет сил описать всю прелесть картин. Недели через две мы повторили, но порядок маршрута был обратный, в Старом Крыму к нам присоединился капитан К. И. фон Гард. Ночевали в Топловском монастыре, ранним утром на другой день пили кофе у муллы горной деревеньки в его садике при розовом восходе солнца… Картина неописуема. Заблудились в горах и еле вышли к д. Таракташ, прошли мимо скалы Алима-разбойника и ночевали в Сууксу, [в] имении графа Мордвинова. Быстро пролетели дни вольных работ, маневры были частями полка в окрестностях г. Феодосии, и лагерное время кончилось. Полк разошелся по казармам, а я с охотничьей командой и моим помощником подпрапорщиком В. П. Змейцыным остались в лагере, заняв дом полкового околотка, построенный по-зимнему из саманных кирпичей, с печами, но зимой оказавшийся очень холодным. Скучновато было нам среди голой степи.
