Шесть — двенадцать — два ноля…
Хотя это не имело уже особого смысла — работающие телефоны остались только в учреждениях и на дому у чекистов, партийных начальников или других представителей новой власти.
Александры Андреевны не было в Петрограде, и сын прилег на ее кровать.
— Люба! Люба!.. — позвал он, и только потом сообразил, что жена его тоже только что вышла куда-то по хозяйственным делам.
Блок хотел пить, а рядом не оказалось никого, кто бы мог подать воды…
Это было настолько чудовищно и невероятно, что поэт едва не заплакал от обиды и жалости к себе. Потом все-таки заставил себя подняться, взял со столика чашку и отправился на кухню, где еще с вечера должен был оставаться спитой чай. Поравнявшись, однако, с большим старинным зеркалом, он не смог пройти мимо и очень негромко, как будто и не всерьез, пожаловался самому себе:
— Совсем уж не то, в трамвае на меня больше не смотрят…
И действительно, выглядел Блок мало сказать плохо — отвратительно. Худое, желтое, какое-то деревянное лицо с запавшими щеками и резко очерченными скулами, заметно побелевшие виски, застывшие глаза, короткие волосы…
Это был совершенно новый Блок, и от того, каким привыкли видеть его окружающие, не осталось уже ни одной черты — до того он изменился. Он больше не походил на знаменитый портрет кисти Сомова. Он весь как-то обрюзг. Теперь Александр Блок казался высоким, только когда сидел, — поднимаясь, он выглядел человеком чуть выше среднего роста, потому что у него было длинное туловище и короткие ноги.
Держался он по-прежнему прямо, но располневшее тело с трудом умещалось во френче, который Блок носил в те годы. В последнее время, по необходимости и в соответствии со стилем эпохи, Блок не выделялся из толпы одеждой. Видели его в высоких сапогах, зимою в валенках, в белом свитере и в старом пиджаке. Любая одежда, впрочем, сидела на нем теперь мешковато, да и сам он был весь какой-то негнущийся — уходя, угрюмо кивал, почти поворачиваясь спиной и не выражая ни тени радости от встреч даже со старыми знакомыми и друзьями. Все только с пасмурным выражением, без улыбки и нехотя, так что в народе бы непременно сказали бы — «убитый». А ведь в прежние годы поэт очень любил и ценил свою наружность — уход за нею был далеко не последней радостью его жизни.
…Напившись воды, Блок опять почувствовал себя нехорошо.
Болел он уже давно — беспокоили приступы астмы, а прошедшей зимой поэт даже перенес цингу. Однако после возвращения из столицы состояние его здоровья как-то внезапно и резко начало ухудшаться.
Не секрет, что Блок всегда любил Москву и москвичей. Еще в первые годы супружеской жизни они с Любовью Дмитриевной имели в Москве большой успех. Молчаливость, скромность, простота и изящество жены Блока очаровали всех, и Константин Бальмонт посвятил ей восторженное стихотворение, которое начиналось со слов:
Я сидел с тобою рядом,
Ты была вся в белом…
Приезжая из Петербурга, Александр Блок непременно встречался с Андреем Белым, поддерживал отношения с Брюсовым, которого безмерно уважал, с Соловьевым, Петровским, Рачинским, с «аргонавтами», поэтами и теософами из «Скорпиона» и «Грифа». Среди его близких знакомых оказался и композитор Танеев.
Общество было пестрое и шумное, так что Блок написал о своих московских знакомых:
Все кричали у круглых столов,
Беспокойно меняя место…
Он даже сделал когда-то пометку в своем дневнике:
«Хочу к книгам, от людей в Петербурге ничего не жду, кроме “литературных” разговоров в лучшем случае и пошлых издевательств или “подмигиваний о другом” — в худшем. Но будет так много хорошего в воспоминании о Москве, что я долго этим проживу…
Нельзя упускать из виду никогда существования Москвы, всего, что здесь лучшее и самое чистое».
И еще записал как-то:
«Московские люди более разымчивы, чем петербургские. Они умеют смеяться, умеют не пугаться. Они добрые, милые, толстые, не требовательные. Не скучают…».
В нынешнем 1921 году творческие вечера Блока в новой столице большевиков были назначены на первые числа мая, и, хотя поэт чувствовал себя еще слегка нездоровым, он с радостью согласился на поездку. Тем более что именно там у него были назначены важные встречи по поводу затянувшейся выдачи разрешения на выезд за границу для лечения.
На Первомай Блок выехал из Петрограда в Москву, где ему предстояло выступить с чтением стихов в Политехническом музее, в Доме печати, в Итальянском обществе Данте Алигьери и еще в паре мест. Вместе с ним был приглашен Корней Чуковский, который должен был выступать с докладами о творчестве поэта, и друг семьи Самуил Алянский — по просьбе Блока и его близких, на случай, если ему понадобится чем-нибудь помочь.
В поезде Блока немного беспокоили боли в ноге, однако 3 мая состоялся его первый вечер в Политехническом музее, а 5 мая — второй. По словам сопровождающих, Блок заметно нервничал и волновался. Несмотря на громадный успех, сопровождавший оба выступления, поэт не чувствовал ни радости, ни удовлетворения, жаловался на недомогание и крайнюю усталость.
А потом состоялся тот злополучный концерт в Доме печати, куда поэта привезли на машине из Политехнического музея. Билеты оказались разобранными задолго до назначенного дня, зал был переполнен — послушать «самого Блока» пришли люди различных литературных поколений, все его давние и новые московские друзья.
Встретили поэта тепло и восторженно, прочитал он довольно много, но как-то безразлично, не выбирая стихов — ему, видимо, было все равно. Слали записки, просили еще и еще, Блок снова выходил, останавливался. Поднимал правую руку, проводил слабо кончиками пальцев по лбу, вынимал записную книжку, заглядывал и снова читал, без улыбки, не убирая страдальческой маски с лица. Читал он слабым, тускловатым голосом, и казалось, что произносимые им слова падают мерно и тяжело. В зале стояла напряженная тишина. Ее не нарушали и аплодисменты. Они были не нужны. Каждое тихое слово Блока звучало отчетливо, веско, доходя до самых дальних рядов.
Пожалуй, единственное, что он прочел тогда с поразительным жаром, было первое стихотворение цикла «Пляски смерти»… и зрителям стало до боли очевидно — он рассказывает про себя.
Блок собрался уже уходить в Итальянское общество, где его ждало еще одно, третье за этот вечер выступление, как вдруг кто-то из публики крикнул, что прочитанные им стихи мертвы.
Поднялся шум. Зрителю, выкрикнувшему эти слова, предложили выйти на эстраду. Тот вышел и попытался то ли повторить брошенные из зала слова, то ли объяснить их, — но кругом стало так шумно, что невозможно было ничего разобрать. Друзья Блока, опасаясь, что он может попасть в эту свару, окружили его плотным кольцом, провели к выходу и всей толпой проводили в Итальянское общество…
Сам Блок рассказывал о произошедшем скандале как будто бы равнодушно:
