Блок лизнул карандаш:
— Между прочим, хорошо получился у Петьки кухонный ножик в руке… — он задумался на мгновение и приписал: «…на память о страшном годе».
Все тот же половой опять вынырнул из густых клубов воздуха и сноровисто разметал на столе перед посетителями чайник с крышкой, две чашки, нарезанную крупными ломтями рыбу, хлеб и немного вареной картошки.
— Следующий сборник, куда войдут и «Двенадцать», и «Скифы», хочу назвать «Черный день»…
— Это после «Седого утра»?
— Да… как тебе?
Вильгельм задумался. Идея Блока показалась ему несколько банальной, однако преданный друг и проверенный почитатель поэта предпочел удержать эту мысль при себе. Он разлил по фаянсовым чашкам немного вонючего, плохо очищенного самогона:
— Ну, с освобождением, Саша! Спасибо за книгу.
Они сделали по основательному глотку, с трудом перевели дух и торопливо начали закусывать.
— Понимаешь, Вильгельм, «Двенадцать», какие бы они ни были, — это лучшее, что я написал. Потому что тогда я жил порывом и романтикой всеобщего полета в неизвестность… — продолжил Блок, вернув себе способность разговаривать. — Это продолжалось до весны восемнадцатого. А когда началась Красная армия и тому подобное социалистическое строительство, я больше не мог. И с тех пор не пишу…
Собеседник сокрушенно вздохнул — против этого было нечего возразить. Поэма «Двенадцать» широко распространилась по всей стране, она постоянно перепечатывалась в Петрограде, в Москве и в провинции, Почти сразу же появились ее многочисленные переводы на разные языки мира, от немецкого и французского до эсперанто. Поэму издали почти во всех европейских столицах, а также в революционной Мексике, в охваченном войной Китае, даже в Японии. И почти невозможно было описать ожесточенные споры, которые кипели вокруг поэмы…
Одни видели в ней жестокую сатиру на большевиков, другие — славу и гимн произошедшему в стране перевороту. Контрреволюционеры и саботажники искали в поэме издевку, скрытую иронию над ненавистной им революцией. Изуверы и мистики, надрываясь, орали о кощунстве, которое усмотрели в последней строфе…
Владимир Пяст, который считался поэтом-символистом и был обязан Блоку очень многим, всем и всюду рассказывал, что перестал подавать ему руку, и что «Двенадцать» написаны потому, что в Блоке зашевелился «демон извращенности» и адское наваждение «заволокло его очи». Близкий родственник Блока поэт Сергей Соловьев, ставший к этому времени православным священником, обозвал его святотатцем, воспевающим «современный сатанизм». Еще один бывший друг, Георгий Чулков, заклеймил Блока как «безответственного лирика», который не имеет ни малейшего представления о том, что такое революция. Он публично предположил, что музу Александра Блока «опоили зельем», и она, «пьяная, запела, надрываясь, гнусную и бесстыдную частушку».
Даже старый друг и соперник — поэт Андрей Белый предостерегал Блока:
«По-моему, Ты слишком неосторожно берешь иные ноты. Помни — Тебе не “простят” “никогда”… Будь мудр: соединяй с отвагой и осторожность».
Непримиримый враг большевиков писатель Иван Бунин не сомневался, что «”Двенадцать” есть набор стишков, частушек, то будто бы трагических, то плясовых, а в общем, претендующих быть чем-то в высшей степени русским, народным». По его убеждению, Блок задумал воспроизвести народный язык, народные чувства, но вышло нечто совершенно лубочное, неумелое, сверх всякой меры вульгарное. «Блок открыто присоединился к большевикам… — писал Иван Александрович. — Песенка-то вообще нехитрая, а Блок человек глупый. Русская литература развращена за последние десятилетия необыкновенно… В Жмеринке идет еврейский погром, как и был погром в Знаменке… — это называется, по Блокам, ”народ объят музыкой революции — слушайте, слушайте музыку революции!”».
С великим Буниным была полностью согласна и поэтесса Зинаида Гиппиус, которая еще в октябре семнадцатого писала:
Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой.
Смеются пушки, разевая рты…
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь.
Она много раз называла Блока предателем и считала появление его поэмы «неприличным жестом». В общем, «ненавижу грядущего хама», как заявил когда-то Мережковский — муж поэтессы, знаменитый литератор и бывший приятель Александра Блока. А профессор-филолог Зелинский, в прошлом любимый университетский преподаватель Блока — тот вообще во всеуслышание завил, что для него Блок «кончен как поэт»…
Где-то рядом навзрыд заплакал какой-то парень. Его ласково и любовно утешал женский голос, но слов было не разобрать, и от этого окружающим становилось немного не по себе. Музыкальная машина, как на заказ, проиграла известный романс «Пожалей ты меня, дорогая». Вильгельм налил еще, они снова выпили, и на этот раз самогон пошел немного легче.
— Какая все-таки гадость, — Блок поморщился, вынимая из миски картофелину в мундире.
— Соли нет, — пожалел Зоргенфрей.
— У меня дома есть немного. Я тебе дам потом, напомни только, — пообещал Блок.
— Да нет, что вы, Саша… у меня дома тоже, по-моему, есть, — соврал приятель.
— Все равно напомни, — упрямо повторил поэт.
— Любовь Дмитриевна будет сердиться.
— Любовь Дмитриевна… — Блок без звука шевельнул губами. — Нет, не будет!
Примерно через час они заказали еще чайник «того же самого» и каких-то баранок.
— Саша, знаете, это действительно гениально! — Вильгельм уже давно хотел пойти в уборную. Он даже выбрался для этого из-за стола, но опять задержался, чтобы продекламировать:
Так идут державным шагом —
Позади — голодный пес.
Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз…
Впереди — Исус Христос.
Однако последние строки поэмы в какой-то момент перекрыл издевательский, громкий, уверенный в собственной правоте баритон:
В белом венчике из роз —
Луначарский — Наркомпрос!
Анатолий Васильевич Луначарский действительно был у большевиков Народным комиссаром просвещения и всячески покровительствовал Блоку, а также многим другим деятелям искусства, лояльным к новой власти. Так что прозвучавший только что вариант окончания знаменитой поэмы «Двенадцать» получил среди ее противников и ненавистников весьма широкое распространение. Однако в присутствии автора произносить его все-таки избегали.
— Послушайте, вы!.. — обернулся на голос Вильгельм Зоргенфрей. — Что вы себе позволяете?
— Гумилев, — узнал говорившего Блок и добавил без выражения:
