Уже давно привыкший к манере поэта вести разговор в большей степени не с собеседником, а с самим собой, Зоргенфрей почти не удивился, когда Блок перешел к восприятию цвета:
— Зеленый для меня совсем не существует! Желтый я ощущаю мучительно, но неглубоко — желтый не играет важной роли в мирах искусства, это как бы фон, однако здесь он проявляется в периоды обмеления души, пьянства, бреда и общественности… клубится туманом, растекается ржавым болотом, или в напряжении бреда горит ослепительно-желтым закатом…
— Ну, а что же по поводу красного цвета? — не удержался Вильгельм.
— Нет, я сейчас не об этом, — отмахнулся Александр Блок. — Несколько лет назад в душе мира, затопленной мировым сумраком, загорелся новый цвет. Он заменил заревую ясность, так как мировой сумрак был вторжением извне. Такой, знаешь ли, пурпурово-серый зимний рассвет…
Идти и в самом деле оказалось очень близко — по дороге приятелям даже не повстречалось ни одного вооруженного патруля.
— Постойте, Саша, здесь, одну минуточку…
Нелегальные питейные заведения, а также притоны на любой вкус и кошелек существовали по всему Петрограду в изобилии — наверное, это было единственное, в чем не ощущалось нужды при новой власти. Большевики старались, до поры до времени, без особенной необходимости не замечать их, однако при посещении таких мест гражданам все равно полагалось соблюдать определенные меры конспирации.
Блок остался на улице, возле тумбы для газет и объявлений, а Вильгельм Зоргенфрей нырнул куда-то в соседнюю подворотню. Чтобы не стоять просто так, привлекая внимание, поэт сделал вид, что интересуется свежим номером «Красной газеты». Несмотря на хорошее зрение и на свет почти полной луны, воцарившейся над Коломной, поэт не без труда разглядел напечатанные тусклым шрифтом короткие телеграммы с фронтов.
В одной из них сообщалось, что части Украинской Галицкой армии перешли в наступление и отбросили поляков к железнодорожной линии Львов-Перемышль, и что это вызвало настоящую панику среди польских войск, находящихся в окружении. В то же время передовые отряды революционно-повстанческой армии Украины под командованием Нестора Махно, совместно с РККА, вели успешные бои на Донецком направлении, с использованием аэропланов и бронепоезда. Из Бессарабии коротко сообщали, что революционные полки Хотинской директории и крестьянские ополчение ведут отчаянные оборонительные бои против румынских карателей. По всей оккупированной румынами территории идут массовые расстрелы, насилие и грабежи местного населения, казни этнических украинцев, а также сочувствующих им молдаван.
Далее следовали телеграммы из-за рубежа. Из Грузии сообщалось о предварительных итогах выборов в республиканское Учредительное собрание, где местные социал-демократы получили сто девять мест из ста тридцати. Ниже следовала скупая корреспонденция о провале международного совещания на Принцевых островах, которое планировалось по инициативе Союзных держав для выработки договора о дальнейшей судьбе России. Для участия в работе совещания была даже приглашена делегация Советского правительства, ранее подтвердившего свою деятельную заинтересованность…
Про недавние аресты в Петрограде и Москве ничего не сообщалось.
— Все в порядке, Саша, — вынырнул из темноты Зоргенфрей. — Пойдемте за мной…
Через пару минут они уже сидели в темном, грязном и прокуренном кабаке, который обозвать иным словом было бы затруднительно. У любого вошедшего с улицы от едкого дыма от махорки и папирос сразу же начинали слезиться глаза — но даже этот тяжелый табачный дух не способен был перебить густой запах разлитой сивухи, немытых тел и подгоревшего маргарина. Народу здесь оказалось, конечно же, не так много, как на Гороховой, где Александр Блок сегодня встретил утро, хотя и помещение было поменьше — тесный подвал без окон, с низким сводчатым потолком и кирпичными стенами.
Музыкальный автомат с перебоями и хрипением воспроизводил нечто, отдаленно напоминающее вальс «На сопках Манчжурии». Кругом сидели пьяницы, так что половой, больше похожий на беглого каторжанина, не без труда нашел подходящее место для новых гостей:
— Чего изволите, граждане?
— Ханки, братец. Самой чтобы наилучшей! Чайник, — изображая бывалого посетителя, распорядился Вильгельм. — Ну, и на стол закусить. Чего-нибудь…
Половой понимающе наклонил бороду, смахнул со скатерти, на которой, по выражению Салтыкова-Щедрина, «не то ели яичницу, не то сидело малое дитяти», несвежим полотенцем какие-то невидимые крошки и растворился в кабацком дыму.
— Опасное место! — почти не скрывая, что все это ему нравится, кивнул Блок.
В ближнем круге поэта известно было, что холеный, барственный, чистоплотный с виду, он и до революции любил наведываться в самые проплеванные и прокуренные злачные места. В такие, как «Слон» на Разъезжей. Или как «Яр» на Большом проспекте, после чего почти непременно должна была следовать шумная поездка к цыганам…
— Да уж, право слово, — согласился Зоргенфрей. — Не «Собака»…
«Подвал Бродячей собаки» считался перед войной одним из основных культурных центров не только столицы, но и всей Российской империи. Здесь устраивались театральные представления, лекции, поэтические и музыкальные вечера, здесь впервые прозвучали многие стихи самого Александра Блока, Анны Ахматовой, Николая Гумилева, Владимира Маяковского, Игоря Северянина, Осипа Мандельштама, Велимира Хлебникова и многих, многих других… Впрочем, по образному выражению прекрасного поэта Бенедикта Лившица, «…первое же дыхание войны сдуло румяна со щек завсегдатаев ”Бродячей собаки”» — после нескольких официальных предупреждений творческое кабаре в марте пятнадцатого года закрыла полиция за нелегальную продажу алкоголя.
— Вот, Вильгельм… я давно обещал. — Александр Блок достал из-за пазухи экземпляр своей книги и положил его на кривоногий стол. — Понимаешь, рисунков к «Двенадцати» я страшно боялся. Но сейчас, насмотревшись на них, хочу сказать, что это более чем приемлемо! Я просто ничего подобного не ждал…
Вильгельм взял со стола книгу и аккуратно раскрыл ее:
— Надеюсь, подпишете, Саша?
— Да, конечно же… — Блок похлопал себя по карманам и нашел в одном из них американский химический карандаш. — Для меня лично всего бесспорнее — убитая Катька на большом рисунке, где еще крестик выпал наружу… да-да, вот здесь!.. и пес, потом посмотришь. Эти оба рисунка в целом доставляют мне большую артистическую радость, я прямо так и написал художнику. Но вот что касается изображения Катьки с папироской… Нет, моя Катька — здоровая, страстная, курносая русская девка с толстой мордой! Она свежая, простая, добрая — здорово ругается, проливает слезы над романами, отчаянно целуется… потому и рот у нее должен быть свежий, чувственный! Знаешь, Вильгельм, я решил, что папироски вообще не нужно — может быть, она не курит?
— Может, и не курит, — согласился Вильгельм, любуясь собеседником.
— И Христос у художника поначалу был не такой, как я вижу. Маленький, согнулся, как пес сзади, аккуратно несет флаг и уходит куда-то… Блок забрал из рук приятеля книгу. — Знаешь ли, у меня через всю жизнь — что, когда флаг бьется под ветром, за дождем или за снегом, и главное — за ночной темнотой, то под ним мыслится кто-то огромный, как-то к нему относящийся! Если бы из левого верхнего угла «убийства Катьки» еще сильнее дохнуло густым снегом и сквозь него — Христом, это была бы исчерпывающая обложка.
