Это действительно было так. Среди пестрой массы арестованных, политические, особенно с дореволюционным стажем, отличались не только осмысленным выражением лиц, но и поразительной чистоплотностью. Будто угадав слова и мысли Блока, к ним подошел моряк-эсер:
— А вы все еще ни к кому не пристроились, товарищи? Хотите к нам?
— Если не возражаете — мы с удовольствием! — отозвался Блок, и они вместе заняли очередь.
Вскоре в общую миску на пятерых был налит суп, каждый получил по куску хлеба и по деревянной ложке, после чего все вернулись обратно к столу. У большинства арестованных, включая Штейнберга и Блока, были кое-какие собственные запасы, так что они выложили их для общего пользования.
Затем арестанты приступили к исполнению установившегося в камере обряда. Каждый по очереди опускал ложку в миску, на дне которой плавали кусочки конины, и, проглотив свою ложку супа, дожидался, пока очередь снова дойдет до него. Все, кто сидел теперь за «политическим» столом, оказались одинаково деликатны, и поэтому, когда миска опустела, вся конина оказалась в неприкосновенности на дне.
— Эх, вы… интеллигенция! — вздохнул рабочий.
Он тут же взял газетный лист, оторвал от него пять лоскутов бумаги, достал свой перочинный нож и стал накладывать каждому по равному числу кусочков мяса.
Блок раскраснелся от горячей похлебки; вся обеденная церемония, видимо, привела его в хорошее расположение духа, и, с трудом разжевывая жесткую конину, он начал шутить:
— Зачем же вы, товарищ, себе тоже положили на бумажку? Могли бы свою порцию оставить в миске.
— Нет, это уже было бы не дело! — возмутился рабочий-социалист. — По-товарищески — так по-товарищески, чтоб всем было одинаково…
Неожиданно по этому поводу завязался целый диспут. Затеял его подошедший к столу, чтобы посмотреть на знаменитого поэта, бывший артиллерист, офицер-фронтовик и герой войны с германцами, оказавшийся под арестом за уклонение от мобилизации в Красную армию. Блок приметил его еще до обеда, и с тех пор то и дело посматривал на офицера, лицо которого показалось ему смутно знакомым.
— Позволите? — дождавшись окончания обеда, попросил разрешения присоединиться к разговору артиллерист. При этом он вполне предусмотрительно уклонился от обращения «граждане», «господа» или «товарищи», каждое из которых могло не прийтись по душе кому-то из сидящих за столом.
— Да, пожалуйста, — показал на свободное место моряк. Вряд ли офицер был «политическим» или даже просто придерживался левых убеждений, однако оснований для того, чтобы отказать ему в обществе, не имелось.
Александр Блок опять попытался припомнить, да так и не вспомнил, где они могли раньше видеться, — возможно, произошло это в поезде по дороге на фронт, или зимой, на строительстве оборонительных сооружений… во всяком случае, на посетителя выставок живописи, философских вечеров и каких-нибудь литературных салонов офицер явно не походил.
— Я стихов не читаю, и вас не читал… — обращаясь в первую очередь непосредственно к Блоку, подтвердил артиллерист его догадку о своей категорической непричастности к творческой жизни столичной богемы. — Но тут все говорят — вы поэт, знаменитый и к тому же талантливый очень. А социализм — это всеобщее равенство. Значит, нечего вам, поэтам, выделятся.
— Ну-у, батенька!.. — снисходительно улыбнулся рабочий-эсер. — Вот, значит, какое мнение у вас про социализм…
И он тут же принялся в энергичных до крайности выражениях давать характеристики прежнему офицерству, войне и ее прославленным подвигам. Однако Александр Блок, к большому удивлению Штейнберга, решил вступиться за фронтовика, на которого начали уже наседать со всех сторон:
— Вы несправедливы, товарищи! Существует и такое представление о социализме. Еще большой вопрос, какое представление о нем победит в жизни. К тому же, это не только белогвардейские слова, но и позиция некоторых из нынешних видных социалистов.
— Такой социализм — наш худший враг! — подал голос моряк.
— Однако, — улыбнулся в ответ Блок, — вы сейчас говорите это не на свободе, а в тюрьме.
— Да уж, верно подмечено, Александр Александрович, — поддержал его Штейнберг.
— Товарищ Блок не так уж глупо рассуждает…
— Так что, видно, недаром его определили сюда, к нам, — кто-то из сидящих за столом «политических» обвел руками почти до отказа наполненную арестантами камеру. — В компанию заговорщиков, злобных социалистов-революционеров.
— Между прочим, я лично не левый, я правый эсер, — подчеркнул моряк.
Блок с виноватой отчего-то улыбкой ответил:
— Ну, так я ведь и вовсе не эсер…
— Однако заговорщик?
— Большевикам виднее, — напомнил о себе артиллерист.
— Да, кстати, товарищ Блок. Вы ведь даже, по-моему, в нашей партии не состоите? Вы ведь, кажется, меньшевик?
В глазах Блока блеснул огонек.
— Нет, товарищ, — ответил он, — я не меньшевик. Я вообще ни к какой партии не принадлежу.
— Никогда не слышал, чтобы были беспартийные революционеры, — не поверил офицер.
— По-вашему, бывают только беспартийные контрреволюционеры?
Окружающие рассмеялись, но собеседник поэта стоял на своем:
— И все-таки невозможно понять, как образованный человек может стать социалистом.
Блок в ответ улыбнулся.
— Изволите смеяться? И напрасно, милостивый государь…
— Простите великодушно, это вовсе не относится на ваш счет! — поспешил извиниться Блок.
— Но, однако же, вы со мной не согласны?
— Не согласен, — подтвердил поэт.
— Отчего же? Ведь этот ваш так называемый социализм невозможно себе представить без равенства. Но неужели вы будете утверждать, что все люди от рождения одинаково умны, одарены, талантливы? Нет, не будете… — артиллерист, оказавшийся в одиночестве, не надеялся даже, что ему дадут высказаться до конца, поэтому говорил горячо и торопливо: — Я вот думаю, что вся наша беда в том, что мы слишком скромны. В России образованное сословие всегда хотело опуститься до уровня массы, а не возвысить ее до себя. А теперь за это расплачивается вся Россия.
— Ох, не думаю, чтобы мы были слишком скромны, — с явным сомнением покачал головой Блок.
— Да и неизвестно еще, за что расплачивается Россия, — поддержал его кто-то.
…Офицер ушел первым в свой угол напротив окна. Вслед за ним из-за стола, покрытого газетой, начали подниматься и остальные.
— Эх, товарищи, — потянулся, вставая, моряк с дореволюционным тюремным стажем. — Самое верное средство — это проспать до лучших времен. Отправляюсь в дальнее плавание…
И он подал руку товарищам, будто и вправду отчаливал в путешествие.
Блок отправился к своей койке, а его приятель Арон Штейнберг принял вызов рабочего сразиться в шахматы. Когда он вернулся, поэт лежал на спине, укрывшись вместо одеяла шинелью и подложив под голову вещевой мешок. В ногах у Блока пристроился какой-то гражданин с восторженным лицом, и декламировал, почти не понижая голос:
