Положив фотографию на пол, я встала, борясь с тошнотой, которая все усиливалась. Отыскав телефонный справочник, я стала листать его в поисках фамилии “Казерта”. Звонить ему я не собиралась, мне нужен был адрес. Обнаружив растянувшийся на три страницы список людей с такой фамилией, я поняла, что даже не знаю его имени: за все время моего детства никто ни разу не назвал его иначе, как “Казерта”. Бросив справочник в угол, я пошла в ванную. Не в силах больше сдерживать позывы к рвоте, я на мгновенье испугалась, что тело перестало мне подчиняться и поддалось неистовой силе саморазрушения, которая так пугала меня в детстве и с которой по мере взросления я пыталась совладать. Но вскоре я успокоилась. Прополоскала рот и тщательно умылась. Увидев в зеркале над раковиной свое бледное, изможденное лицо, я вдруг решила накраситься.
Такая реакция на происходящее была для меня неожиданной. В тех редких случаях, когда я красилась, я делала это скорее неохотно. Причем красилась я в основном в юности и уже давно забросила это занятие, думая, что макияж меня нисколько не украшает. Однако теперь я чувствовала, что накраситься необходимо. Вытащив из маминого чемодана косметичку, я вернулась с ней в ванную, достала баночку увлажняющего крема – непочатую, если не считать робкого следа, оставленного пальцем Амалии. Окунув свой палец поверх ее следа, я щедро намазала лицо кремом. Этот процесс полностью захватил меня, я энергично растирала себе щеки. Потом тщательно напудрилась.
– Ты призрак, – сказала я женщине в зеркале. На вид ей было лет сорок, она закрыла один глаз и провела по веку черным карандашом, потом проделала то же самое с другим глазом. Она была худая, лицо вытянутое, с острыми скулами и, на удивление, без морщин. Волосы подстрижены совсем коротко, чтобы скрыть атаковавшую седину, которая быстро вступала в свои права, вытесняя естественный черный цвет. А теперь тушь для ресниц.
– Я не похожа на тебя, – шепнула я ей, слегка касаясь щек кисточкой с румянами. И, чтобы она не возразила, что это неправда, постаралась не смотреть на нее. Мой взгляд упал на отражение биде. Я обернулась, чтобы внимательнее рассмотреть, чего же не хватало этому старому предмету сантехники с мощными кранами, украшенными затейливой резьбой, и, осознав, едва не рассмеялась: Казерта забрал даже трусы со следами крови, брошенные мною на пол.
Глава 9
Когда я вошла к дяде Филиппо, кофе был уже почти готов. Со своей единственной рукой он управлялся со всем на удивление ловко. Он пользовался старым кофейником, какие были в ходу давным-давно, когда кофеварки еще не заняли свое законное место на каждой кухне. Этот жестяной кофейник цилиндрической формы состоял из четырех частей: специального отделения для нагревания воды, углубления, куда насыпался смолотый кофе, отвинчивающейся крышки с мелкими дырочками и емкости для готового напитка. Когда я вошла на кухню вместе с дядей Филиппо, струйка горячего кофе уже текла в нужное отделение и по квартире плыл густой, терпкий аромат.
– Хорошо выглядишь, – сказал он, вряд ли намекая на мой макияж. Сомневаюсь, что дядя Филиппо мог отличить накрашенную женщину от ненакрашенной. Он просто имел в виду, что в то утро я выглядела действительно хорошо. И потом, потягивая кофе, добавил:
– Из вас трех ты больше всех похожа на Амалию.
Я улыбнулась. Мне не хотелось тревожить его, рассказывая о событиях минувшей ночи. И еще меньше хотелось рассуждать о своем сходстве с Амалией. Было семь часов утра, я чувствовала себя уставшей. Полчаса назад я шла по улице Фориа, почти пустынной, и тишину пронизывало еще так мало звуков, что слышалось пение птиц. Воздух был свежим и чистым, небо подернуто легкой поволокой – погода словно бы колебалась, обещая день не то ясный, не то пасмурный. Уже на улице Дуомо шум города стал нарастать, из окон понеслись голоса женщин; воздух вобрал в себя пыль и потяжелел. С большим пакетом в руках, в который я затолкала все содержимое маминого чемодана и ее сумочки, я объявилась на пороге квартиры дяди Филиппо, застав его врасплох – в бесформенных штанах с пузырями на коленях, в майке, едва прикрывавшей тощее тело, и с незамотанной культей. Открыв окна, чтобы проветрить комнаты, он скорее пошел приводить себя в порядок. Потом стал настойчиво предлагать мне подкрепиться: не хочу ли я свежего хлеба и молока к нему? Или, может, печенья?
Я не заставила себя упрашивать и охотно поела всего, что он предложил. Жена дяди Филиппо умерла шесть лет тому назад, с тех пор он жил один – так, как живут все старики, у которых нет детей; спал он мало. Несмотря на ранний час, дядюшка обрадовался моему приходу, и мне тоже было хорошо с ним. Мне требовалась передышка, а еще я хотела забрать свои вещи, которые оставила у него несколько дней назад, и переодеться. Потом я сразу собиралась пойти в магазин сестер Восси. Но дядя Филиппо, похоже, изголодался по общению, ему не терпелось поговорить. Он грозился расправиться с Казертой самыми жестокими способами. Уверял, что уже ближайшей ночью тому не миновать страшной смерти. И сожалел, что не убил его раньше. Затем, следуя неясной логике и прибегая к одному ему понятной цепи ассоциаций, принялся рассказывать на диалекте семейные истории. Так и говорил, не умолкая.
После нескольких напрасных попыток остановить его я сдалась. Дядя Филиппо бубнил себе под нос, гневался, на глаза ему то и дело наворачивались слезы, он шмыгал носом. Когда речь зашла об Амалии, он резко перескочил от берущих за душу оправданий ее поведения к безжалостному осуждению за то, что она бросила моего отца. Он часто забывал, что об Амалии теперь нужно говорить в прошедшем времени, и упрекал ее, как если бы она была жива и вполне могла находиться в соседней комнате. Амалия, кричал он, никогда не думает о последствиях своих поступков: она всегда была такая, а ей бы лучше сесть и неспешно поразмыслить; а она вон что натворила, проснулась однажды утром – и бегом из дома, прихватив трех дочерей. Напрасно это она, считал дядя Филиппо. Я быстро сообразила, куда он клонит; он хотел указать на связь маминого развода – с тех пор прошло двадцать три года – с ее смертью в море.
Нелепость. Меня одолела злость, но я молчала, тем более что иногда он прерывался и, сменив тон, принимался хлопотать вокруг меня, бежал в кладовку, приносил оттуда очередное лакомство: жестянку с мятными карамельками, просроченное печенье, ежевичный мармелад – с белым налетом плесени, но, по его мнению, вполне еще съедобный.
Сперва я отказывалась от угощения, потом потихоньку начинала есть, а дядя Филиппо продолжал говорить с прежним пылом, путаясь в датах и фактах. Он силился вспомнить, был ли то сорок шестой или сорок седьмой год, но в конце концов сдавался и заключал: после войны, в общем. Итак, после войны Казерта смекнул, что талант моего отца не должен пропадать впустую и из него можно извлечь выгоду. Надо признать, что без Казерты отец так и продолжал бы почти задаром рисовать для разных заведений квартала горы, луну, пальмы и верблюдов. А Казерта был хитрец; черный, как сарацин, с дьявольским блеском в глазах. Завел знакомство с американскими моряками и фланировал с ними туда-сюда. Нет, он вовсе не собирался подыскивать им женщин для утехи или чем-то торговать. Казерта нарочно выбирал моряков, в чьей душе копошилась ностальгия. И вместо того чтобы распалять их фотографиями распутниц, он уговаривал мужчин достать из бумажника и показать ему снимки любимых, которые ждут на родине. Почуяв, что моряки размякли и превратились в неприкаянных, тоскующих юнцов, Казерта договаривался с ними о цене и спешил с фотографиями к моему отцу, а тот писал с карточек портреты маслом.
