Нет, все было совсем иначе. Амалия ясно осознавала, что происходит, и уже четко наметила – как в случае с шитьем – последний, заключительный штрих своей биографии. Она вдруг придумала окончание истории, и Казерта, что бы он ни делал, не мог изменить траекторию событий. И конечно же, это Амалия уговорила его сойти с поезда в Формии. Вряд ли он хотел вернуться в те места, где в пятидесятые годы мы всей семьей (отец, Амалия, я и сестры) купались в море. Кстати, не исключено, что мама, думая, будто отец, спрятавшись непонятно где, продолжает следить за ней, решила ошеломить его выбором маршрута.
Они с Казертой зашли в несколько кафе, выпили, и между ними закрутилась какая-то новая игра – Амалия не предвидела этого, но игра ей нравилась. Судя по первому телефонному звонку, который я от нее получила, она не понимала, что происходит, – это доставляло ей удовольствие и одновременно настораживало. И хотя они сняли в гостинице два отдельных номера, второй мамин звонок в Рим заставлял усомниться, что она сидит в одиночестве у себя в комнате.
На следующий день они с Казертой доехали до Минтурно – на поезде, а может, на автобусе. Вечером поужинали, устроив себе настоящий пир, им явно было весело, они даже заказали две бутылки вина. Потом, к ночи, пошли на берег моря. На пляже мама надела вещи, которые думала подарить мне ко дню рождения. Вероятно, это Казерта подначил ее раздеться и примерить белье и халат, добытые им в магазине Восси. Но могло случиться и так, что Амалии, разгоряченной от вина и все еще подозревавшей отца в преследовании, самой пришло это в голову. Так или иначе, здесь не было никакого насилия – на это указало вскрытие.
Я отчетливо представила, как она снимает свой синий костюм и он, осиротевший, неподвижно застывает на холодном песке – точно так же, как застыл сейчас на стене. Нетвердо держась на ногах от выпитого вина, Амалия натягивает на себя дорогое белье, надевает платья, которые ей не по возрасту. И затем атласный халат. Должно быть, она чувствовала, что отныне ничего уже не вернется в старое русло и что в тот момент, когда она решила изменить маршрут и сойти с поезда в Формии, что-то в ее жизни оказалось утрачено навсегда – в отношениях и с отцом, и с Казертой, и, наверное, со мной. Сама она тоже перестала быть прежней: развязная и безрассудная, звонила мне по телефону – скорее всего, в присутствии Казерты, – чтобы дать понять, насколько туманна и нелепа ситуация, в которой она оказалась, и до чего странная, тягостная у нее жизнь. И конечно, когда она голая вошла в море, это был ее выбор. Я чувствовала: Амалия ощущает себя в тупике, ей некуда деться от взглядов этих двух пар глаз – взглядов, которые крадут ее “я”. Я чувствовала: она в отчаянии, оттого что отец не наблюдает за ней сейчас, а Казерта лишь одержим своими стариковскими фантазиями и не осознает смысла происходящего, – и, значит, свидетелей этой сцены нет. Мама сняла атласный халат и осталась только в лифчике от Восси. Скорее всего, Казерта был там, смотрел на нее и ничего не видел. Впрочем, я не уверена. Может, он ушел, прихватив с собой старую одежду Амалии. Или она сама сказала ему уйти. Вряд ли он решился бы унести ее вещи без разрешения. Несомненно то, что мама попросила его передать мне подарки и он пообещал выполнить ее просьбу, – вот суть последней сделки между ними: в ином случае Казерте не удалось бы получить ее ветхое белье, о котором он мечтал. Они наверняка говорили обо мне, о моем поступке в детстве. Вполне может быть, что Казерта уже мысленно вовлек меня в свою издевательскую игру. Ясно, что наваждения этого старика крутились в том числе вокруг меня и он хотел отомстить мне, словно я до сих пор была маленькой девочкой. Я представляла, как он сидит на песке, погруженный в шум прибоя и окутанный влажным воздухом, такой же растерянный и опьяневший, как Амалия, не способный понять, куда завела их эта игра. Кажется, Казерта даже не сообразил, что мышка, с которой он забавлялся, не выпуская ее из когтей большую часть своей жизни, сбежала от него и собирается утопиться в море.
Глава 24
Явстала с раскладушки, чтобы больше не видеть темно-синий силуэт, подвешенный к стене напротив. В темноте я различила ступени, которые вели к двери, выходившей во внутренний дворик. Ступеней было пять, я хорошо это помнила: мы с Антонио прыгали по ним, пока его дед занимался приготовлением сладостей. Прыгая, я считала ступени. Поднявшись к двери, я с удивлением обнаружила, что она не заперта – замок оказался сломан. За дверью был коридор, с одной стороны которого находился выход во внутренний дворик, а с другой лестница – она вела к квартире, где раньше жил Казерта. Именно по этой лестнице отец с дядей Филиппо гнались за Казертой в намерении уничтожить его. Сперва он пытался дать им отпор, потом отказался от этой мысли.
Я посмотрела вверх – на пролеты лестницы, и почувствовала боль в затылке. Спустя десятки лет мои глаза видели больше, чем я могла разглядеть прежде. История, расколотая на тысячи разрозненных фрагментов, стремилась рассказать себя здесь, среди каменных стен и кованых перил. И жестокость, прилипшая к лестнице, совершалась сейчас, она была тут – именно тут, а не где-то еще – и кричала целых сорок лет. Казерта не сопротивлялся вовсе не потому, что ему не хватало сил, или он признавал свою вину, или просто трусил. Дело было в другом: дядя Филиппо связал Антонио лодыжки и подвесил его вверх ногами на пятом этаже над лестничными пролетами, извергая поток брани на диалекте, на родном языке моей мамы. Дядя был молод и тогда еще имел обе руки, он угрожал бросить мальчика вниз, в пустоту между перил, если Казерта шелохнется. Так что задача отца оказалась проста.
Оставив дверь открытой, я вернулась в подвал. Светя фонарем, я стала искать вход в погреб, который находился еще ниже. Насколько я помнила, ведущая туда дверь была железная, покрытая краской – кажется, коричневой. Я обнаружила деревянную дверцу высотой не больше полуметра: это был скорее лаз, чем проем. Дверца оказалась не заперта, на ней было кольцо, и такое же обнаружилось на косяке. К кольцу на косяке был подвешен открытый замок.
Увидев эту дверцу, я поняла, до чего неправдоподобны мои воспоминания – будто бы Казерта и Амалия выходили из погреба или, наоборот, входили туда, выпрямившись в полный рост, счастливые и лучезарные, в обнимку или держась за руки, она в своем синем костюме, он в пиджаке из верблюжьей шерсти. Даже нам с Антонио приходилось нагибаться, чтобы пролезть туда. Детство оставляет в памяти ложные образы, которые потом долго сопровождают тебя – по крайней мере, со мной случилось именно так. И все же ребячий гомон на улице ничем не отличался от гомона времен моего детства, слышался знакомый диалект; но дети были другие, и, казалось, я выдумала их, игравших этим вечером на грязном тротуаре под присмотром мужчины в широкой майке. Они носились на трехколесных велосипедах, то дразня друг друга и обзываясь, то пронзительно крича от радости. Они выкрикивали слова с явным сексуальным подтекстом, и их ругань перемежалась еще более непристойной бранью мужчины с железным прутом.
Я тяжело вздохнула. Ведь именно этими словами я обзывала Антонио в темноте погреба, и он возвращал их мне обратно, отвечая в точности так же. Однако, произнося их, я лгала, я не была самой собой. Притворялась, будто я – вовсе не я. Потому что не хотела быть этим “я” и мечтала стать Амалией. Вела себя так, как, по моим представлениям, должна вести себя Амалия, когда никто из нас ее не видит. И, толком не зная, куда она отлучалась из дома, я приписывала ей тайные вылазки в “Колониальные товары” отца Казерты, которые совершала я сама, – впрочем, не исключено, что и она наведывалась туда. Выходила из дома, сворачивала за угол, открывала дверь магазина, лакомилась кремом, поджидала своего товарища по играм. Я была собой, и я была ею. Приняв обе эти роли, я встречалась с Казертой. В чертах Антонио, когда он появлялся на пороге подвала, я видела вовсе не Антонио, а лицо его отца.
