– Двести восьмой номер, второй этаж, – сказал мне служащий гостиницы. Я взяла ключ и решила подняться пешком, а не на лифте. И пошла по широкой лестнице с красной ковровой дорожкой, которую придерживали на ступенях золотые стержни.
Глава 17
Двести восьмой номер оказался убогим, как в третьесортных гостиницах. Он находился в самом конце тускло освещенного коридора. Рядом было подсобное помещение с дверью нараспашку, неопрятное и в беспорядке: мусор, тележки, пылесосы, грязное белье. Стены номера выкрашены в бледно-желтый цвет, а над широкой двуспальной кроватью – изображение Помпейской Девы Марии; между гвоздем и рамой кто-то заткнул сухую веточку оливы. Ванная комната, где, учитывая претензию гостиницы на роскошь, все должно было сиять, оказалась грязной, словно там не убирались после предыдущих постояльцев. Мусорная корзина переполнена. Кровать отделял от стены узкий проход – как раз чтобы подойти к окну. Я распахнула ставни в надежде, что окна смотрят на море, – но, ясное дело, мой взгляд уперся во внутренний дворик. Дождь перестал.
Первым делом я направилась к телефону. Села на кровать, стараясь не смотреть на себя в зеркало. Я долго слушала гудки в трубке, дядя Филиппо не отвечал. Тогда я достала из пакета с мамиными вещами атласный халат персикового цвета и синее платье, очень короткое. Одежда была набита в пакет как попало и оказалась вся мятая. Разложив платье на кровати, я разгладила его руками. Потом взяла халат и пошла в ванную.
Я разделась, проверила прокладку: месячные резко прекратились. Завернув прокладку в туалетную бумагу, я выбросила ее в корзину. Заглянула внутрь душевой кабины – повсюду были короткие черные волосы. Я пустила воду и подождала, пока не уйдет вся эта грязь, прежде чем становиться под душ. С удовлетворением заметила, что не чувствую необходимости торопиться. Я как будто отделилась от собственного “я”: за женщиной, которой хотелось с вытаращенными глазами поскорее сбежать из этого номера, спокойно наблюдала другая, та, что стояла под душем. Я тщательно и не спеша намылилась, следя за тем, чтобы продолжать наблюдать каждое свое движение со стороны, отрешенно. Я ни за кем не гналась, и никто не гнался за мной. Меня никто не ждал, и я никого не дожидалась. Сестры уехали навсегда. Отец сидел в своем обветшавшем доме перед холстом и рисовал цыганок. Мама, которая на протяжении долгих лет лишь тяготила и раздражала меня, так что порой хотелось отмахнуться от нее, как от надоедливой мухи, – умерла. Однако же, смывая с лица расплывшуюся косметику и особенно усердно оттирая подтеки от туши, я осознала – и почувствовала при этом неожиданный прилив нежности, – что Амалия поселилась внутри меня, и ощутила, как под кожей разливается приятное тепло, которое проникло туда непонятно когда.
Я долго терла полотенцем волосы, пока они не стали почти сухими; потом, внимательно изучив свое лицо в зеркале, убедилась, что возле глаз не осталось следов туши. Передо мной была мама – такая, как на фотографии в паспорте, и я улыбнулась ее отражению. Накинула атласный халат и, несмотря на его отвратительный персиковый цвет, впервые в жизни почувствовала себя красивой. У меня возникло то же ощущение – вроде бы беспричинное, – которое охватывало в детстве: радостное изумление. Оно накатывало, когда я находила дома в самых невообразимых местах припрятанные Амалией подарки ко дню рождения или к какому-нибудь празднику: она нарочно оставляла их там, притворяясь, что сделала это по рассеянности. Мать была строга, держала нас в ежовых рукавицах, а потом вдруг дарила эти подарки – они воспринимались как чудо, которое внезапно ворвалось в невзрачную повседневность, несовместимую, казалось бы, с такими прекрасными сюрпризами. Видя, как мы счастливы, она радовалась больше, чем мы сами.
И вдруг я поняла, что вещи в мамином чемодане предназначались именно мне. Сказав продавщице в магазине Восси, что это мои подарки ко дню рождения, я на самом деле не солгала. Синее платье, разложенное на кровати, было в точности моего размера. Это осознание настигло меня неожиданно, в одно мгновенье, как будто атласный халат, соприкоснувшись с моим телом, рассказал всю правду. Я сунула руки в карманы, не сомневаясь, что обнаружу там записку с поздравлением. И действительно – вот он, праздничный сюрприз. Я открыла конверт и достала листок, на котором Амалия вывела своим четким почерком, украсив, как никто теперь не умеет, буквы завитушками: “С днем рождения, Делия. Мама”. Тут я заметила у себя на пальцах песок. Снова опустив руки в карманы, я почувствовала шероховатость песчинок. Прежде чем мама утонула, она надевала этот халат.
Глава 18
Яне услышала, как открылась дверь. Но потом уловила, что кто-то закрывает ее изнутри на ключ. Полледро снял пиджак и бросил его на стул.
– Они не дадут мне ни лиры, – сказал он на диалекте.
Я посмотрела на него озадаченно. Непонятно, о чем шла речь: то ли он имел в виду банковский кредит, то ли деньги на необходимые ему расходы, то ли взятку. Ситуация напоминала разговор усталого, хмурого мужа с женой, которой он жалуется на свои беды. Без пиджака он казался еще более грузным и плотным, белая рубашка туго обхватывала живот. Я уже готова была попросить его выйти из номера.
– И вдобавок решили придержать деньги, которые обещали мне в качестве аванса, – продолжал Полледро из ванной, и, пока он мочился, его голос пробивался в комнату сквозь журчание струи. – Отец попросил у Моффо денег, не предупредив меня. Он хочет снова стать владельцем магазина сладостей на улице Джантурко, вернуть обратно то помещение и открыть непонятно какое дело, в его-то возрасте. Кормил Моффо небылицами, как обычно. И тот больше не доверяет мне. Говорит, что я не способен утихомирить старика. Они намерены лишить меня магазина.
– Мы вроде бы собирались обедать? – спросила я.
Он прошагал мимо меня, как будто не слышал вопроса. Подошел к окну и опустил жалюзи. В комнате воцарился полумрак, свет сочился только из ванной, дверь которой осталась открыта.
– Размечталась! – произнес он наконец. – Обед отменяется. В четыре открывается после перерыва магазин, времени осталось в обрез.
Я взглянула на фосфоресцирующие стрелки часов: было без десяти три.
– Мне нужно одеться, – сказала я.
– Ты и так недурно выглядишь, – ответил Полледро. – Но не забудь вернуть мне всё – оба платья, халат и трусы.
Я почувствовала, как сильно бьется сердце. От грубого диалекта Полледро и его озлобленности мне стало не по себе. К тому же в полумраке я не могла разглядеть выражение его лица и было сложно понять, разыгрывает ли он спектакль, пуская в ход свой привычный арсенал – неотесанность, гнев, резкость, – или же его злоба выплеснется наружу и я почувствую ее на своей шкуре. Я видела лишь темный силуэт Полледро, развязывавшего галстук.
– Но это мои вещи, – возразила я, отчетливо выговаривая слова. – Подарок от мамы ко дню рождения.
– Эти вещи взял из магазина мой отец. Так что придется тебе вернуть их, – ответил он, и в интонации его голоса я уловила что-то детское.
Полледро явно не притворялся и не врал. Я представила, как Казерта подыскивает для меня все это, выбирая цвет, размер, модель. И почувствовала отвращение.
