В том леонтовском интервью Савельев впервые увидел свою фамилию, набранную типографским шрифтом, — ах, вот было счастье! Восемьдесят шестой год, боже мой!
— У меня есть эта статья, — улыбнулся Борухович. — У меня все ходы записаны.
— Да?
— Да. И все стихи, которые вы там читали.
— И в звуке?
— Конечно! И качество приличное. У меня же «Грюндиг» был, мне его Грабин оставил, когда его высылали. То есть не мне: он оставил зятю — ну, Дима Красовский, знаете. Биолог, еще в «Глыбах» печатался! Он потом сидел по христианским делам…
Борухович радостно множил подробности, но жизнь советской «диссиды» была неинтересна Савельеву — ему хотелось воскресить свою!
— Простите, — мягко прервал он, стараясь набирать воздух сбоку, — а можно переписать эти записи?
— Ваши?
— Ну, и мои тоже, — интеллигентно согласился Савельев.
— Конечно! Они у Тани есть. Она вам не показывала?
— Нет.
И вдруг возможность заглянуть за портьеру кольнула сознание. И, отложив воскрешение души, Савельев спросил ровным голосом:
— А вы с Таней дружите — с тех пор?
И вдруг исказилось гримасой честное лицо Боруховича, вспыхнуло румянцем.
— Да, с тех пор дружу! — отчеканил он с комической гордостью.
О господи, усмехнулся Савельев, надо же: несчастный влюбленный! Дон Кихот с «Грюндигом» вместо тазика… И вдруг отчетливо вспомнил про Боруховича этого — ну да, маячил всегда неподалеку! Чуть ли не пытался навязаться в компанию, когда Савельев уводил Таню целоваться в скверике…
Так это, стало быть, соперник! Здра-асьте…
Савельев чуть не рассмеялся от такого расклада. Но не забыл, куда и зачем вел разговор.
— А мужа ее — знали?
Борухович с облегчением закивал: речь уходила в сторону от него. И начал охотно рассказывать про покойного.
— Его звали — Там. Такое смешное имя. Это он уже здесь его взял — вообще-то он русский был, из Москвы! Инвалид. Вам что, Таня совсем ничего не рассказала? Его покалечили в драке, давным-давно, еще в совке. Он за девушку вступился какую-то, ну его и избили. Никого не нашли, конечно: бандитская страна! Таня, собственно, и привезла его сюда на лечение…
— Когда? — не своим голосом спросил Савельев.
— Сейчас скажу. — Борухович ответственно зашевелил губами, что-то складывая и вычитая, и доложил: — Это девяносто четвертый год был. Нет, девяносто пятый! — в девяносто четвертом я приехал, в декабре, а Таня уже потом… Я ее встретил в ульпане, весной; ну да: девяносто пятый. Она святая, святая! Она спасла его. Там же все плохо было: зрение восстановили кое-как, а разговаривать почти не мог, голова была слабая! А потом уже вполне ничего: научился говорить и писал даже, но в основном на иврите…
Борухович прервал рассказ, подался вперед и встревожено спросил:
— Что с вами?
Часть вторая
Савельев стоял в коридоре пансионата «Березки» с деревянной балбешкой ключа в руке, а сверху несся отчаянный крик о помощи.
Тоскливо ныло в животе, и дверь в номер была рядом. Раздайся крик чуть позже, Савельев бы ничего не услышал. Но он услышал, и притвориться было невозможно. Савельев повернулся — и шагнул на лестничную клетку.
Подошвы были будто смазаны клеем, но идти было надо. И, словно видя себя со стороны, он покорно пошел навстречу крику о помощи, а потом побежал, задыхаясь и перескакивая через ступени.
И уже за пролет от гибельных подмостков, задекорированных под новогодний бар советского пансионата, он вдруг ясно увидел, как тремя пролетами ниже какой-то другой Савельев, вжав голову в плечи, пытается попасть ключом в личинку замка…
Он успел усмехнуться этой картине.
Потом обнаружил перед собой слово «бар» с ненужной табличкой о времени работы, перевел дыхание, распрямился — и потянул на себя отполированную ладонями деревянную ручку. Шагнул внутрь и увидел — растерзанную сероглазую девушку, молящий взгляд этих глаз и трех распаленных самцов вокруг. Самцы разом обернулись к нему, и Савельев сказал:
— Отойдите от нее!
Он еще успел удивиться силе своего голоса.
Гипноз продержался несколько секунд, а потом тишина разбилась вдребезги. Его отшвыривали, но он пер на них снова и снова — и сорвал самцам их новогоднюю карусель, и тогда они начали его бить. Лена кричала, но вскоре крик стал доходить до лежащего глухо. Он пытался закрывать голову, но по ней уже били ногами, как по мячу, и голова моталась по полу.
Потом ничего не стало.
Потом был склеп без грамма воздуха, и, лежа под тяжкой плитой, он отчаянно пытался найти рифму к слову, которого не помнил. А вспомнить надо было скорее, тогда бы с груди подняли эту каменную плиту, но спасительного слова не было, и он снова терял сознание, чтобы очнуться в тяжком склепе.
Так прошла вечность, а потом началась другая. В этой второй вечности ему дали вдохнуть, и в белой пелене зазвучали голоса, но он не понимал слов. Везде была боль, и хотелось пить. Он застонал, и его поняли и дали воды, и тогда он догадался, что те, которые делают с ним что-то сейчас, не враги. И наконец уснул.
Когда он проснулся, мир состоял из тупой, уже привычной боли, размытого света и женской доброй руки на запястье. Он не знал, кто это, и не знал, кто он сам.
Зацепка таилась в далеком звоне чайной ложечки — ехал поезд, и звенела ложечка в стакане, и кто-то лежал на верхней полке и смотрел, как солнце гоняет блик по стакану. Покачивало вагон, и небо промелькивало сквозь сосны, но ни до, ни после этого ничего не было.
Прошло еще сколько-то времени (длившегося тут без ночи и дня, сплошным потоком размытого света), прежде чем он разобрал слово «Олег». Оно повторялось женским голосом, и он догадался, что это имеет отношение к тому, кто ехал на верхней полке. Его снова везли куда-то, и было больно, но потом пытка прекратилась, и в жизнь вошел другой запах, и свет стал другим.
Началась новая вечность, пропитанная уже знакомым женским голосом, который разговаривал с ним и называл «Олег». Были и другие голоса, тоже женские, но он научился различать этот. Легкая рука гладила плечо, а однажды его запястья коснулись мягкие губы, и это было очень хорошо.
Потом его посадили, но размытый туман поплыл вбок, и руки помогли ему лечь, и он очень устал. Его снова везли куда-то и светили прямо в мозг, и чужой мужской голос что-то говорил. Он разволновался, но женский голос был рядом, и нежная рука никуда не исчезла, и его вернули в его постель.
Этот запах и этот ласковый голос назывались теперь — «домой».
Он научился сидеть и не падать, и, хотя тело ныло, так было гораздо лучше, а однажды из тумана выплыли очертания женщины. Он протянул к ней руку, и женщина заплакала, и стала гладить его по руке, и называть Олег, солнце, а он гладил ее. Аятаня, говорила женщина, ятаня. Он не понимал, о чем она, а только гладил.
