Ходил Марголис с палочкой, припадающим шагом — что-то случилось с суставами — писал в оппозиционные сайты, рассылал по всему миру правозащитные пресс-релизы, которые немедленно уходили в спам, ходил в угрюмых завсегдатаях этих игрушечных баррикад…
Песоцкий презирал неудачников — аудитория ниже миллиона его не интересовала. Персонально Марголис, понятно, еще и раздражал. Марину было жалко, себя тоже.
Они сидели в тихом подвальчике на Ордынке, пили фреш и ристретто, глядели друг другу в глаза и пересказывали прожитые врозь годы, заполняя лакуны и сопоставляя даты. Это стало их горьким лото: а где тогда был ты… а где ты?
Она вернулась в свой Воронеж после института, потом по какому-то обмену поехала в Америку и на два года зависла в Нью-Йорке, но так и не вписалась в другую жизнь.
Слова «брат» и «сестра» прижились между ними (он, конечно, рассказал ей про встречу на кладбище). Да, это была она, и годы спустя пораженный Песоцкий узнал об этой дружбе. Марина звонила маме после их разрыва, приезжала в больницу на Каширку… Песоцкий помнил, как мучилась этим разрывом мать, как пыталась заговаривать о Марине и как он резко обрывал эту тему: было слишком больно.
В тот проклятый год он пытался вышибить клин клином и осенью закрутил роман с Ленкой Карелиной, изящной брюнеткой и признанным первым номером кафедры. Они были парой для обложки журнала «Огонек» — умные и красивые, но щекотки самолюбия было больше, чем радости, да и привести ее в родительский дом Песоцкий так и не решился.
К следующей весне, поставив галочки в графе «успех», они с облегчением разбежались, и Песоцкий не придавал этому эпизоду никакого значения, пока не узнал, спустя почти двадцать лет, что Марина видела их вдвоем той зимой, сладкую парочку. Видела в декабре, а на Новый год он позвонил ей в общагу, и наткнулся на бесцветный голос, отвечавший овальными словами, — и повесил трубку, так и не решившись сказать то, зачем звонил. А она не сказала ему, что ревела потом у будки вахтера, — не сказала и двадцать лет спустя.
Он тоже много чего не рассказал ей. Зачем? Судьба давно застыла бестолковым куском гипса, и теперь можно было только пить фреш и глядеть раз в неделю в эти родные глаза — как в окошко на океан из тюрьмы Алькатрац.
Возможности сбежать не было.
Они сидели, на пятом десятке своих лет, в кафе на Ордынке. У нее был перерыв между учениками, несчастный Марголис и мама в Сокольниках, у него — мистический блокбастер на работе и реальная Зуева дома.
И вросшие уже до костей колодки дружбы с кремлевскими хозяевами.
…Хозяева не знали, как незаметно выйти из-за стола, с которого было натащено во все рукава. Хозяева нервничали и вовлекали в свою паранойю благородных интеллектуалов. Благородные интеллектуалы старались сидеть на кремлевской елке ровно, не расцарапывая репутации, но репутация была уже — в кровь.
Ближе к концу второго срока душку Леонарда бросили на укрепление монархии. Называлась эта дрянь — движение «За Путина». Он пробовал отговориться, но ему прямо было сказано, что отказ будет расценен как дезертирство, со всеми вытекающими последствиями.
Хозяина Песоцкий видел несколько раз совсем близко — имел, так сказать, счастье заглянуть в эти бесцветные глаза — и вот чего не хотел совсем, так это попасть ему во враги. Пришлось режиссировать эту придурочную самодеятельность с радениями ткачих… «Не уезжай ты, мой голубчик!»
В день съезда Песоцкий попробовал неназойливо слинять (как шестиклассник в туалет с контрольной), но его отловили, взяли за яйца и поставили под телекамеры размышлять про будущее России, которое выше абстрактных ценностей… Ну, текст вы знаете. Твою мать!
А главное: он опять весь измарался, а они в последний момент передумали насчет третьего срока, и клиент опять вышел весь в белом, а на Песоцкого уже пальцами показывать начали. Да еще, словно в издевательство, наградили медалькой — и медалькой-то позорной, мелкой! — на пару с юным телевизионным наглецом, который пешком под стол ходил, когда он, Песоцкий, уже вовсю решал судьбы Родины!
И не прийти в Кремль было нельзя, и насмешка чудилась в стальных глазах награждавшего…
Песоцкий ворочался на измятой постели в зашторенном полуденном бунгало — с тяжелой, словно набитой песком башкой. Сна не было, и раз за разом ломило затылок той усмешкой и проклятым разговором с Мариной.
Как вынесло их на политику? — наваждение какое-то… Почти год они обходили эту тему, эту — и Марголиса с Зуевой. Бережно выносили за скобки свой личный ад, молча договорившись, что за их тайным столиком с итальянским меню и запахом хорошего жареного кофе не будет никого, кроме них двоих и того хорошего, что было. А тут вдруг — на тебе, и так глупо! И главное, с такой мелочи началось…
Он позвал Марину (да хоть бы и с мужем) на свой продюсерский шедевр, в кинотеатр, который они, по старой памяти, называли «Россия», — и не удержался, похвастался сборами. Марина пошутила про высокий вкус миллионов, и это его задело. Он сказал, что люди — такие, какие есть, и он дает им простой, но качественный продукт; Марина заметила в ответ, что сам он свой фаст-фуд не ест и когда-то любил Годара.
Песоцкому попало на больную мозоль, и он выдал тираду про вечную надменность интеллигенции.
— Это просто другой вкус, — вдруг посерьезнев, ответила Марина. — И другие правила.
— Какие правила? — взвился Песоцкий, с ужасом понимая, что они вошли в запретные снега и уже стронули лавину. — Какие правила?
— Правила приличия, — ответила Марина.
Песоцкий попер на рожон — нет, какие правила, какие? — и наговорил с три короба про их гордый маргинальный мирок, и, еще пока говорил, понимал, что получается наезд на Марголиса, но ничего сделать было уже нельзя, его несло.
Марина, потемнев лицом, ответила, что правила совсем простые, старые: не принимать причастия буйвола, не пастись у кормушки, не лгать. И надолго отвернулась, закурила.
Через минуту Песоцкий, отдышавшись, сказал: ну прости меня, я ничего вообще не имел в виду, правда. Я тебя люблю, сказал он после нового молчания. Марина обернулась и поглядела ему в глаза, и в знак мира положила руку на середину стола, и он накрыл ее своей.
Но через три дня от нее пришла эсэмэска: «Не звони мне. Прощай».
Он ничего не понимал. Потом, совсем с другой стороны, до него докатилось смутное эхо, и он, сопоставив, догадался. И позвонил все-таки.
— Да, — бесцветно сказала она. О, как он боялся этого бесцветного голоса!
— Что случилось? — спросил Песоцкий, стараясь говорить как ни в чем не бывало. Но раздражение выдавало его.
— Ничего, — ответила она.
— Ты не хочешь меня видеть?
Молчание раздавило его сердце.
— Скажи по-человечески, что случилось! — угрюмо начал настаивать он, теряя лицо. Он уже все понимал.
Имя продюсера Песоцкого только что проплыло в телевизоре, в титрах фильма-расследования о продажных правозащитниках — проплыло и было замечено… Фильм был отвратительный, топорный, а главное, Песоцкий там был ни при чем: слудили в дочерней студии, по заказу канала, а его зачем-то всунули в титры. Да он вообще этого не видел! Уж он бы все сделал тоньше, совсем по-другому — неужели кто-то не понимает?
